Три весны

Оставшись один, Алеша размышлял над тем, что произошло. Кажется, ничего особенного. Поболтали, как всегда, пошутили. Но у Веры резко звучал голос, словно она чем-то раздражена.

«Конечно, ей не хочется играть характерную роль. В этом и причина», — решил он.

— Где Ванек? — спросил Алеша, когда она вынырнула из калитки.

— Ванек дежурит.

А прежде она называла мужа Мишей. Кажется, это заметила она сама, потому что сказала, беря Алешу под локоть:

— Не ты дал ему это прозвище?

— Не помню.

— Ты. Ты вредный, и язык у тебя, как бритва. И еще ты плохо поступаешь со мной, — проговорила она и дотронулась щекой до его щеки.

В театре уже работали Демидов и железнодорожник Витя Хомчик, длинноносый, высокий парень. Витя носил из-за кулис в фойе большие щиты и ремонтировал их. А Демидов растирал мел в муку, ежеминутно бегая к себе в каморку узнавать, не закипел ли на плите вонючий столярный клей.

— Пришли, милейшие! — воскликнул Демидов и сунул в руку Алеше тяжелый железный пестик. — Кто любит искусство, тот не брезгает любой черновой работой, — откинулся он на спинку бутафорского дивана, крашенного бронзой. — О, чем не приходилось заниматься нам прежде! Когда дело прогорало, антрепренер понемногу начинал увольнять декораторов, костюмеров, бутафоров и даже парикмахеров. И актеры распределяли меж собою их обязанности. Работали за гроши, чтоб только, не прихлопнули антрепризу. И так продолжалось месяцы. Но попадали на большую ярмарку или в городок, где никто не гастролировал в то время, а городок был театральным. Вот тут и делали приличные сборы. И все шло наоборот. В труппе появлялись парикмахеры, рабочие сцены. О, как мы приветствовали их!

На некоторых щитах мешковина была изорвана. Вера раздобыла в костюмерной нитки и принялась за работу. Но нитки оказались прелыми, рвались, когда она пыталась затянуть дыры. Тогда Вера ссучила их в жгутик, но он не пролезал в ушко иголки. Она приноравливалась и так и сяк, однако ничего у нее не вышло.

— Вы терпите фиаско, прелестная Вера? — увидев ее старания, проговорил Демидов.

— Да вот, Александр Георгиевич… — с досадой сказала она.

— Я выручу вас, дитя.

Когда в начале войны труппу в Ачинске распустили и закрыли театр, Демидов оказался одним из немногих актеров, кто остался в городе. Остальные подались в более крупные города, где надеялись найти работу по специальности. А Демидов рассчитывал пристроиться в одну из промартелей за плату руководить самодеятельностью. Но время было такое, что везде обходились без драмкружков, и, чтобы не умереть с голоду, актер освоил ремесло сапожника. Кроме того, он научился из автомобильных камер делать галоши, которые надевали на валенки. Так что у него был весь сапожный и вулканизаторский инструмент. Он принес Вере длинную и толстую, изогнутую на конце иглу и еще дратвы, и вдвоем с Верой они вскоре привели в порядок мешковину.

Алеша насадил на палку обыкновенную травяную щетку, какой белят в квартирах, туго закрепил ее проволокой, чтоб не лезла трава. Потом ссыпал в ведро толченый мел, размешал его в разведенном клею, добавил воды и несколько порошков голубой краски.

— Дай-ка лучше мне, я умею белить, — Вера взяла щетку, окунула ее в раствор и стала покрывать им щиты. Действительно, делала она это очень ловко. Но вскоре устала, и Алеше пришлось ее сменить.

Работали они до того времени, пока в городе не погасло электричество. Потом Демидов сходил за лампой, но в ней было ровно столько керосина, сколько надо, чтобы при ее свете Демидову проводить кружковцев домой и закрыть двери театра. Все равно ушли удовлетворенные: сделано немало. Щиты высохнут к утру, и можно будет расписывать их под обои.

— В России подлинное искусство создавали подвижники. И эта традиция, как видите, жива. Спасибо вам, — растроганно говорил Демидов на прощание.

Накрапывал дождь. Алеша с Верой хотели переждать его под козырьком какой-то крыши. Они стояли, прижавшись друг к другу, и Алеша слышал, как бьется Верино сердце. А она взяла его руки и поднесла к своим губам, стремясь согреть их дыханием.

— Иди. А то простудишься и заболеешь, — шептала Вера. — Я сама скорей добегу.

Конечно, в пальто ей было теплее, чем ему в гимнастерке. Озноб пробирал Алешу до костей, а редакция совсем рядом. Но позволить, чтобы Вера пошла домой одна, он не мог. Сдерживая дрожь, Алеша сказал:

— Если страдать, так уж вместе.

— Тогда чего ждать? Дождь зарядил надолго. Идем, — она легонько подтолкнула его.

Тротуара по берегу не было. Алеша и Вера шли напрямик, не различая тропинки, скользя и попадая в ямы. Промокшим до нитки, им терять уже было нечего, и они с удовольствием, с какой-то неуемной лихостью шлепали ногами по лужам.

— Мы действительно подвижники, — смеялась Вера.

Она пригласила Алешу к себе в дом. Она не могла допустить, чтобы он схватил воспаление легких. Посушит одежду, возьмет фуфайку Ванька и тогда пусть идет на здоровье.

В доме было тепло. Алеша вскоре стал согреваться, почувствовал, как запылало его лицо. Он снял гимнастерку, и Вера повесила ее сушить. Предложила ему снять и брюки, они были совсем мокрые, но Алеша замялся. Тогда Вера потушила свечу.

— А сам ложись на диван в столовой. Я постелила. Скорее согреешься, — сказала она. — Может, водки выпьешь? Или вскипятить чай?

— Спасибо, я ничего не хочу.

Устроившись на диване, Алеша слышал, как, разобрав постель, укладывалась в спальне Вера. Она ворочалась с боку на бок, скрипя сеткой кровати. Он подумал о том, что хорошо бы прийти сейчас к ней, поцеловать ее, прижаться к ней. От одной этой мысли у Алеши перехватило дыхание, а во рту стало сухо. Нет, он никогда не сделает этого. Вера оттолкнет его, обидится.

А вот другие мужчины как-то делают это, не боятся. Тот же Павел Сазонов, к примеру. Как он сказал Алеше: «А ежели мне баба по душе, а ежели я ей нравлюсь?» Нравится ли Вере Алеша? Любит ли она его? А сам он ни за что не осмелится подойти к ней. Он вообще не знал еще ни одной женщины, а Веру, которая так дорога ему, разве мог он обидеть! Пусть не обидится даже, но нехорошо подумает, и то ему станет невыносимо тяжело.

Близость Веры все больше распаляла его воображение. Сердце то замирало, то вдруг стучало гулко, когда он представлял себя рядом с нею. О, почему же случилось так, что она оказалась женою Ванька, а не Алеши!

— Ты не спишь? — вдруг спросила Вера.

— Нет, — задыхаясь ответил он.

— Спи, а утром уйдешь.

Некоторое время в доме было тихо, потом Алеша явственно услышал, как Вера завсхлипывала. Почему она плачет? Что с ней? Может, у нее горе?

— Вера!..

— Что? — сдавленным голосом поспешно отозвалась она, и в ту же секунду из ее груди вырвался протяжный стон. — Иди ко мне!.. О!..

Алеша не помнил, как он кинулся к ней, как Вера впилась губами в его пылающие губы, а ее волосы заструились в его руках.

— Люблю, милый… Люблю…

Рассвет заглянул в окно. Они лежали рядом, и Алеша целовал неприкрытое одеялом голое ее плечо. А Вера счастливо улыбалась и шептала:

— Вот и случилось. Теперь ты совсем мой, совсем-совсем. Какая я дура! Я ведь любила тебя, всегда любила. Не веришь?.. Сейчас я даже понять не могу, как это вышла за Ванька. Мне тогда было абсолютно все безразлично. Он приходил к нам домой, мы дважды бывали на танцах, И расписались потом. А когда ты приехал, как я только увидела тебя, все во мне перевернулось, и поняла я, что не будет мне счастья ни с кем, кроме тебя. Ты приехал ко мне?

— Да, да, Вера! — сказал он. А ведь и в самом деле он примчался в Сибирь из-за нее. Он лишь не хотел признаваться себе в этом.

— Теперь расскажи мне все. Как ты воевал, как выжил. Я должна знать о тебе все, все.

Сводки Советского информбюро пестрели непривычными названиями венгерских, чехословацких, немецких городов. Всякий раз казалось, что еще одно, последнее, усилие, и на планету вернется мир. И в то же время не верилось, что может наступить тишина, что люди услышат, как смеются дети и растут травы.