Арктический роман

В 1920 году по Парижской конвенции, принятой без участия Советской России, Шпицбергенский архипелаг был передан под вечную опеку Норвегии. Теперь уж и «Коломбай» стал называться Айс-фиордом — Ледяным заливом. А Шпицбергенский архипелаг норвежцы называют все чаще и чаще «Свальбардом» — «Наш древний Свальбард».

Но Грумант…

И у женщин есть девичьи фамилии, которые остаются святыми для них на всю жизнь, незабвенными.

Грумант!

Так называется теперь на острове лишь рудник, построенный на угленосном участке, открытом в 1912 году выдающимся русским исследователем Крайнего Севера, Арктики — морским офицером, геологом Владимиром Русановым, — в тридцатых годах купленном СССР у норвежцев за золото.

Грумантский рудник…

Все здания грумантского поселка вытянулись двумя порядками вдоль берега, образовав единственную улицу, прямую как стрела; русло ручья Русанова разрывает ее; высокий деревянный мост соединяет улицу.

Издали, со стороны Гренландского моря, Грумант напоминает орлиное гнездо. Подойти к нему можно лишь с моря да по тоннелю электрички — со стороны собственного порта Кольсбей, расположенного в девяти километрах от шахты.

На скалистой груди Зеленой видны тончайшие прожилки породных пластов. Между ними, спрессованное миллионами тонн песчаника, известняка и глинистого сланца, лежит угольное поле. Его-то и разрабатывают грумантские шахтеры, добывая огонь для советских городов Заполярья и пароходов, бороздящих студеные, мрачные моря Ледовитого океана, торенные ладьями архангельского, мезенского и других берегов Лукоморья — Белого моря.

II. Молчун

Еще в Москве, когда замминистра узнал, что Романов поменял назначение в «Арктикугле», предупредил:

— На Груманте сейчас Батурин — земляк мой. Наши старики живут в Барзасе, под Кемеровом… избы наискосок. Смотри, Александр Васильевич, характерец у этого мужичка… — сказал и не договорил: потом улыбнулся чему-то, добавил: — А шахтер он замечательный. Работать с таким — удовольствие.

Тут же Романов узнал… Прежнее руководство Груманта старалось перевыполнять план по добыче. На расчетный счет начальника рудника, его помощников начислялось премиальных в иные месяцы больше, нежели их основная заработная плата. О будущем шахты не думали. А когда ходки подземной разведки уперлись в геологический сброс, показавший границу эксплуатируемого поля, и оказалось, что Груманту грозит катастрофа, руководство покинуло остров. Трест, ранее ограничившийся геологической разведкой вблизи эксплуатирующихся лав, не знал состояния поля у его границ. В тресте не знали, есть за сбросом уголь или нет. Для Груманта потребовался начальник рудника — инженер, хорошо знающий шахтостроение, на случай, если за сбросом обнаружится залегание и придется строить новую шахту, — хороший организатор, волевой человек. Замминистра рекомендовал «Арктикуглю» Батурина — техника по образованию.

Замминистра не договорил чего-то, когда рассказывал о Батурине, — Романов не придал этому значения. В поезде, на пароходе Романова и Раю занимали иные мысли, заботы. Рая бесконечно фантазировала об унтах из собачьего меха, полярных ночах, бредила спальными мешками: она никогда не спала в мешке — боялась замерзнуть, досаждала Романову, требуя, чтоб он на Груманте тотчас же «достал» спальный мешок на двоих — вдвоем теплее, не так страшно, вдвоем можно и не замерзнуть в мешке. Романов по праву более сильного, опытного в испытаниях успокаивал Раю, а сам думал о каменном угле, и ему казалось, что его на острове не добывают, а как бы воруют из-под носа злой Арктики: лавы баренцбургской шахты уходили под фиорд, пирамидская шахта гнездилась на середине тысячеметровой горы Пирамида — о грумантских лавах он знал лишь то, что уголь берут в них допотопным способом — взрывонавалкой. О Батурине Романов вспоминал походя; он ехал на Грумант из Министерства угольной промышленности СССР, чувствовал себя уверенно. Приехал, сошел с парохода на кольсбеевский пирс и, лишь увидел начальника Грумантского рудника, насторожился.

Он был в сапогах, в дождевике, в фуражке блинчиком, далеко не молод. Но в его осанке, во всем нем было нечто, что заставляло не замечать ни кирзовых сапог, ни простенького дождевика, ни фуражки блинчиком. Он был сложен богатырем, для подвигов и праздности. Но… на его упитанном мужественном еще лице были уже глубокие, редкие складки — не морщины, а складки. В нем, однако, сохранились черты яркой мужской красоты: высокий лоб, прямой нос, четко обозначенные губы, властные, с покоряющим взглядом глаза; чувствовалась мужественность, не иссякшая с годами. Двигался он неторопливо, уверенно, смотрел на людей как бы со стороны, изучающе, говорил не в полный голос, мало, зная наперед, что его услышат, поймут, как должно.

Романов встречался с такими, знал: таких и с возрастом любят женщины, а они знают об этом и наглеют, — наглость делается для них привычной и в обращении с мужчинами.

Романов и Рая представились.

— Вам лучше будет, однако, если вы будете жить на Птичке, — сказал Батурин, вскользь взглянув на новых заместителя, главврача.

— А вода горячая на этой Птичке есть? — спросила Рая, вызывающе взглянув на него, прищурилась.

— И электрический утюг, — сказал Батурин, поворотясь к ней, рассматривая бесцеремонно в присутствии Романова.

— Спасибо, — сказала Рая таким тоном, каким говорят: «Посмотрим».

— Вот и ладно, — сказал Батурин. — Обживайтесь, стало быть, а потом будем смотреть, — сказал и отвернулся — отошел.

Глядя на Батурина, на Раю, провожающую его пристальным взглядом, Романов почему-то пожалел о потерянном месте главного инженера Баренцбургского рудника. Но жалеть было поздно, Романов подавил в себе это чувство — не стал докапываться до причин его появления.

На Птичке была горячая вода, электрический утюг и даже теплый туалет. Птичкой называли домик в конце грумантского поселка — за больницей, рядом с больницей. Он стоял выше всех других зданий, как голубятня, из-за этого и прозвали его Птичкой. Из окна, обращенного в сторону улицы, виден был весь поселок — как на ладони.

Были на Птичке и «неудобства». Пол, например. Домик стоял, опираясь половиной на площадку, врезавшуюся в крутой склон громадной осыпи под скалами Зеленой, другой половиной — на высокие, деревянные сваи; успел покоситься, осел стороной, подпирающейся сваями. Пол в комнате Романова, Новинской шел покатом от глухой стены к окну на фиорд. Первые дни Рая бегала спросонья под гору — к окну. Встанет с кровати и побежит… Потом поменялась кроватями с Романовым, спала у окна. Теперь — падала. Подымется утром, зевнет, протирая глаза, и шлепнется на кровать…

Романов и Рая были довольны тем, что Батурин определил их на Птичку; присматривались к руднику — обживались. Батурин не тревожил их, молчал. Смотрел и молчал. Романов наблюдал за ним. Оглядывался.

Жизнь на Груманте мало чем отличалась от жизни в шахтерских поселках Большой Земли. Такие же дома — двухэтажные, но рубленые, потому что под ними вечная мерзлота; в домах центральное отопление. Столовая, спортзал, библиотека и даже бильярдная; в клубе едва ли не каждый день новые кинофильмы. Все это и малостью не было похоже на условия, в которых приходилось жить Ивану Старостину или полярникам станций «Северный полюс». Но было здесь и такое, чего не встретить в Донбассе, Кузбассе, даже в Воркуте.

Если идти от поселка, например, по берегу фиорда и петь, к берегу может подплыть нерпа — хозяйка черной пучины холодных морей. Она рябая, как дно фиорда, покрытое водорослями, у нее большие круглые глаза. Бесшумно высунув лоснящуюся голову из воды, она внимательно следит за человеком, то исчезая, то вновь появляясь, неутомимо преследует, слушая пение или насвистывание. Шпицбергенская нерпа — любительница музыки.

Если постоять на берегу, под скалами Зеленой, прислушаться, можно услышать голос тысячелетий. Где-то высоко в нагромождениях скального монолита время походя отламывает и бросает на осыпи, словно в забаву себе, маленькие камешки. А в морозную пору или в период таяния снега и льда можно услышать, как обрушиваются многотонные глыбы, оглашая окрестности гулом грохочущих обвалов… Тысячелетия неутомимо переделывают дворцовые громады скал — меняют, совершенствуя их узор. Время на Западном Шпицбергене — угрюмый художник, ваятель причудливых памятников суровой арктической красоты: Спящий рыцарь, Груди Венеры, Лев-гора, Замок царицы Тамары…