Арктический роман

В скалах Зеленой, лишь фиорд освободится ото льда, до поздней осени, пока не наступит полярная ночь, птичий базар. Крики кайр не умолкают над Грумантом круглые сутки. И скалы, и фиорд, и небо рябят ими; рассекаемый их узкими, сильными крыльями воздух свистит.

Интересная птица — кайра. Она прекрасно ныряет, долго может быть под водой, — за ней не угнаться и с помощью выстрела, а успеешь выстрелить — уйдет в воду прежде, нежели дробь долетит до нее. В скалах кайру можно поймать руками. Она кричит истерично, когда приближаешься к ней, угрожающе машет крыльями, старается ударить по руке острым, длинным клювом и не решается улететь: под ней, без гнезда, лежит крупное, в частую крапинку яйцо, способное удерживаться на наклонных плоскостях камней.

Немало интересного для Романова, Раи было и в поселке.

Больница, против ожидания Раи, была оборудована, снабжена всем необходимым для исцеления человека, в худшем случае — оказания надежной первой помощи. Но в этой больнице, заброшенной за тридевять земель и Студеное море, где нет вблизи ни наставника, ни консультанта, работы для главврача-хирурга оказалось по горло. Рая редко забегала домой. Она впервые работала самостоятельно, — развернула бурную деятельность. Ставила на производственных участках аптечки, требовала улучшения санитарных условий труда, отдыха полярников, вмешивалась в дела производства, где нарушались правила техники безопасности… Батурин не останавливал ее. Смотрел на нового главврача, как на берег незнакомой земли, и молчал. Не докучал заданиями, просьбами, лишь смотрел.

В центре поселка, втиснувшись тыльной стороной в крутосклон осыпи, стояло самое большое на руднике здание — административно-бытовой комбинат; к фасадной стороне приклеено высокое деревянное крыльцо. В этом здании шахтеры переодевались в спецовки, получали сменные наряды, из него уходили в шахту. Вход в шахту по штольне. Стоит переступить порог общей нарядной, пробежать с десяток ступенек по закрытой деревянной галерее… и уже под землей. Температура в горных выработках одинакова зимой, летом: восемь — двенадцать градусов ниже нуля. Бревна и доски, которыми крепятся выработки, покрыты инеем, нередко — наледью. Холод в шахте промозглый, пробирающий — холод вечной мерзлоты. Шахтеры работали в теплых, стеганых спецовках.

С первых дней на Груманте Романов зачастил в шахту. Интересовался организацией труда в лавах, механизацией работ на выемке угля, экономикой — «встревал» в производственную жизнь подземных участков, докучая горному надзору замечаниями, советами, — руки зудели, истосковавшись по каменному углю — настоящему шахтерскому делу. На Романова жаловались итээровцы начальнику рудника. Батурин молчал. Жил рядом: работал, ел за одним столом, — смотрел и молчал. Романов наблюдал настороженно. Встретились.

Много лет в молодости Батурин работал навальщиком, любил лопату. На Груманте, спускаясь в шахту, обязательно задерживался в лаве — грузил часок-другой. Как-то Романов набежал на него в лаве, остановился. Батурин работал; был в стеганых ватных брюках, фуфайке, голову прикрывала спецовочная ушанка, подбитая искусственным мехом; к ушанке, на лбу прикреплен рефлектор аккумуляторной лампочки. Ничем не отличался от рабочих лавы, лишь массивностью, что ли?… Романов сел возле бутовой полосы, опустил на почву надзорку — аккумуляторный светильник, ручной, — наблюдал. Батурин работал.

Со стороны глядючи, для неквалифицированного глаза могло показаться, что начальник рудника забавляется в лаве лопаточкой. Продвигался же он вдоль груди забоя быстрее, нежели навальщики. Его лопата утопала в угле, словно в воде; нагруженная до краев, летала, как пустая, — размашисто, хлестко. Сам же он, казалось, не работает, отгружая на транспортер тяжелый каменный уголь, а плывет под водой — движения были округлые, плавные. Красиво грузил. Потом, опростав лопату, положил на уголь, осыпающийся к коленям из разрыхленной взрывами груди забоя, смахнул со лба пот и будто невзначай повернулся к Романову, остановил на нем луч лампочки. Романов не отвернулся, хотя свет и бил в глаза, ослепляя. Между ними стелился транспортер, по рештакам сползал горбатой, прерывистой лентой уголь, тек на откаточный штрек в вагонетки.

— Поди-ко сюда! — позвал Батурин и, не надеясь на то, что Романов услышит, помахал рукавицей.

Сгибаясь и на коленях, чтоб не задеть головой кровлю, Романов приблизился. Батурин сунул ему в руки лопату.

— Ну-ко… попробуй, — сказал он и потыкал рукавицей на уголь, кучей собравшийся у колен.

Романов прищурился. В лавах он работал лопатой давно — еще в Донбассе, перед тем как стал начальником смены. Последний раз орудовал в «Метрострое». На Груманте не успел подразмяться. Батурин же, видно было, предлагал помериться силой, умением. Навальщики впереди и сзади него разогнули спины — светили фонариками на Романова…

— Я умею, Константин Петрович, — сказал Романов, перебросил через транспортер, вернул лопату Батурину. Батурин взял ее, вновь сунул:

— Ты погрузи, погрузи маленько. Чего ты?.. Смотрели навальщики… Романов вновь возвратил, почувствовал, как напряжение появилось, поднимается.

Нужно было что-то сделать, сказать.

— Я инженер, — сказал он. — Для меня…

— Ты-то, однако, шахтер-инженер? — прервал его на полуслове Батурин: смотрел прямо, в глаза… с вызовом.

Романову не хотелось начинать деловые отношения с начальником рудника с соревнования на глазах у рабочих. Но выбора не было: тот, кто начинает в шахте с мелких уступок, кончает свой путь мальчиком на посылках. Романов снял рукавицы.

— Шахтеру-инженеру государство платит за это, Константин Петрович, — сказал он и постучал себя по лбу указательным пальцем; старался говорить так, чтоб ни в голосе, ни в жесте не было вызова, но была твердость предупреждающая. Сказал и предложил то, к чему уже присмотрелся в грумантских лавах, о чем собирался поговорить с начальником рудника наедине: — Давайте, Константин Петрович, лучше подумаем, как механизировать навалку угля на транспортер. От этого больше пользы будет для государства. И рабочим выгода: лопатой махать нужно будет в два раза меньше… в этой же лаве. Надо только достать еще один… такой, — хлопнул он рукавицей по рештаку транспортера, — СКР-11. Трест может дать. Можно в Баренцбурге или на Пирамиде выменять…

Губы Батурина легли в упрямую складку. Теперь он, начальник рудника, оказался в положении хуже губернаторского: Романов-инженер бросил вызов Батурину-технику… практику по существу. Батурин смотрел и молчал. Смотрели рабочие, слепили фонарики. Шумел транспортер: по отшлифованным до блеска металлическим рештакам, похожим на корыта, ползла бесконечная цепь, волоча скребки; в пустых рештаках скребки скрежетали визгливо.

— Одна-а-ако, — нарушил наконец Батурин шумную тишину. — Комбайн запустить — куда лучше?..

Романов не отводил глаз, хотя и плохо видел Батурина из-за света, бьющего из разных точек.

— Комбайна нет на острове и у норвежцев, — сказал Романов. — А геологические нарушения…

— А врубовку, стало быть… даже поднятую?..

— Половину лавы, от штрека до пережима, а все же можно пройти. Врубовка не комбайн… Батурин смотрел.

— М-да-а-а… — сказал он, огляделся по сторонам — на навальщиков, крикнул — С чего заскучали?! Смена закончилась, язви его?!

Лучи фонариков соскользнули с глаз Романова, метнулись в разные стороны.

— Воркута! — крикнул сердито Батурин.

— Мать честная! — рявкнул рядом с Романовым простуженный баритон. — Я здесь!

Глаза пообвыклись после ослепительного, яркого света… Согнувшись в три погибели, перелезал через транспортер Батурин к Романову; на освобожденное им место лез бригадир навальщиков Андрей. Остин; летали лопаты — по рештакам вновь полз горбатой, прерывистой лентой каменный уголь.

Романов ждал, что начальник рудника сделает, скажет. Батурин молчал. Лишь на откаточном штреке, под лавой, сказал как бы походя, кратко:

— М-да-а-а… Инженер, стало быть…