Страница 98 из 115
— Что же мы сидим и молчим, друзья? Спой что-нибудь, Дурдыджан.
Бахши взял свой дутар, засучил правый рукав халата, задумался.
— Из «Гёр-оглы», — подсказал поэт.
Дурды помедлил еще, сосредоточиваясь, потом особым округлым движением взмахнул рукой и ударил по струнам…
Шатырбек прислушался. Туркменская песня… Это, несомненно, поет тот, с дутаром.
Он усмехнулся недобро:
— Пусть поют. Завтра они запоют по-другому.
И потянулся к Шукуфе.
Она поспешно подвинула к нему пиалу.
— Пейте, бек. Багдадское вино.
Его рука повисла в воздухе, потом опустилась. Он взял полную пиалу и, расплескивая содержимое, выпил до дна.
— Пусть поют, — повторил он заплетающимся языком. — Иди ко мне…
Гулам поднялся к себе посмотреть, как собираются в дальнюю дорогу дети. Хамидэ укладывала в хурджун самое необходимое — одежду, тунчу, миски, лепешки, завернутые в скатерть.
— Терьяк уже подействовал, — шепотом сказал Гулам, — стражник спит. Поспешите.
— Я готов, — ответил Джават.
— И я, — выпрямилась Хамидэ.
Гулам улыбнулся ей.
— Хорошо, жди. А мы с Джаватом приготовим коней. Дождь, кажется, перестает.
Они тихо спустились в темный двор. Прислушиваясь к песне, доносящейся из сарая, они подошли к конюшне. Лошади, почуяв людей, забеспокоились.
Гулам давно не седлал коней, и они провозились в конюшне слишком долго.
Сарбаз спал сидя, прислонившись спиной к двери сарая. Обнаженная сабля лежала у вытянутых ног.
— Придется его оттащить в сторону, — прошептал Гулам.
— Не проснется? — В голосе Джавата прозвучала тревога.
— Другого выхода нет, — ответил отец. — Но ты не бойся, я не пожалел терьяка.
Они в нерешительности остановились над храпящим охранником. Он пробормотал что-то несвязное, повернулся и стал валиться на бок. Джават подхватил его под руки, Гулам взялся за ноги. Сарбаз не проснулся.
Звякнул засов.
— Выходите, — чуть слышно сказал Гулам. — Кони готовы.
Шукуфе лежала, закрыв глаза.
«Дурак, — злясь на собственное бессилие, думал Шатырбек, — я слишком много пил». Кружилась голова. Шатырбек никак не мог остановить медленное вращение стен. И Шукуфе все уплывала и уплывала от него…
Он положил руку ей на грудь. Шукуфе вздрогнула, напряглась, но не открыла глаз.
В это время оборвалась песня. Шатырбек с трудом поднялся, шатаясь подошел к окну, толкнул раму. Холодные брызги охладили лицо.
Внизу, во дворе, было тихо.
— Эй, Гулам! — крикнул Шатырбек.
И сразу же отозвался повар:
— Я слушаю вас, бек.
Что-то необычное послышалось Шатырбеку в его голосе, — может быть, излишняя угодливость.
— Почему перестал петь этот… как его?
— Туркмены устали, мой бек, и хотят, отдыхать, — донеслось из темноты.
Почему он все знает?
Шатырбек вглядывался в ночь.
— Принеси мне вина и что-нибудь закусить.
Он продрог и закрыл окно.
— Сейчас мы выпьем с тобой, — сказал он девушке.
Она открыла глаза и села.
Со двора снова донеслись звуки дутара.
— Я буду петь, — сказал Дурды, ударяя по струнам дутара. — Пусть он думает, что все мы еще тут. А вы тем временем…
— Нет, — твердо сказал Махтумкули, — мы поедем все вместе.
— Не надо спорить, друг, — мягко возразил Дурды. — Иначе мы не сумеем отсюда вырваться.
В сарай заглянул Гулам.
— Скорей! — взволнованно прошептал он, косясь на спящего сарбаза. — Через минуту будет поздно!
Дурды-бахши запел.
Махтумкули понял, что уговаривать его бесполезно.
— Твой конь ждет тебя, — сказал он. — Не мешкай, догоняй нас.
Мокрая земля скрадывала звук копыт.
Они вывели лошадей.
— Мы с Дурды догоним вас, — сказал Гулам, пожимая поэту руку. И подошел к детям. — Береги сестру, Джават.
Махтумкули окликнул его:
— Едем вместе!
Гулам покачал головой.
— Шатырбек ждет меня. Если я не приду сейчас… Ну, счастливо!
Он подождал, пока затих топот лошадей вдали, и медленно побрел на кухню.
В ночи гремел голос Дурды-бахши. Наверное, бахши никогда не пел так громко и так самозабвенно.
Гулам поставил на поднос кувшин с вином, две миски с пловом, положил несколько гранат, ломтики сушеной дыни и собрался уже подняться в голубую комнату Рейхан-ханум, как вдруг услышал скрип ступенек под грузным телом. У него похолодело в груди, задрожали руки. Звякнула миска, ударившаяся о кувшин.
Шатырбек распахнул дверь.
— Ты заставляешь ждать, повар!
Гулам молча посмотрел на поднос, уставленный яствами. Наконец нашел в себе силы сказать:
— Вы напрасно волнуетесь, бек. Я уже иду.
Шатырбек вошел в кухню, зачем-то заглянул в казан с пловом.
— Сарбазы спят?
— Отдыхают, — поспешно подтвердил Гулам. — Можно нести вам угощение?
И снова более обычного был слащав его голос. Он сам понял это.
Шатырбек внимательно, уже совсем трезво, посмотрел в глаза.
— А туркмены?
Гулам взглянул на темное окно. Со двора неслась песня Дурды-бахши.
— Пусть спят, — сказал Шатырбек.
Гулам поспешно поставил поднос.
— Я сейчас скажу им.
Но Шатырбек остановил его:
— Я сам.
Ноги отказали Гуламу, и он прислонился к стене, чувствуя, что сейчас упадет.
В открытую дверь он видел, как Шатырбек шел через двор к сараю.
— Эй, Гулам, посвети мне!
Руки не слушались. Фитиль утонул в масле, и Гулам долго доставал его щепкой.
А песня все звучала в ночи.
— Долго я буду ждать?
Шатырбек снова стоял в дверях.
— Я сейчас… сейчас, — прошептал. Гулам, дрожащей рукой поднося зажженную в очаге щепку к фитилю.
Дурды-бахши все пел.
— Ладно, — сказал Шатырбек, зевая, — пошли наверх.
Но прежде, чем подняться по скрипучей лестнице, он растолкал одного из сарбазов и приказал охранять конюшню.
Дождь перестал, но небо было закрыто плотными тучами, и всадники с трудом различали дорогу.
Они скакали уже несколько часов. Лошади тяжело дышали, спотыкались все чаще и чаще.
— Надо остановиться, — сказал Махтумкули. — Теперь мы на исконной земле туркмен.
У развилки дорог, под чинарой, возле которой лежал большой камень, они устроили небольшой лагерь. Костра не разжигали, поели всухомятку.
— Вы наломайте веток и ложитесь, — сказал Махтумкули своим молодым спутникам, — я все равно не смогу уснуть.
Он сидел на разостланном ковровом хурджуне и вглядывался в темноту. Иногда в разрывах туч появлялась луна, и он видел уже невдалеке горы — там была его редина.
Махтумкули думал о ней с нежностью. Там, в зеленых долинах, вольно раскинувшихся между рыжими голыми хребтами, он родился, там познал радость поэзии, там полюбил…
Менгли… Завтра он снова увидит ее, заглянет ей в глаза…
«Что ты сейчас делаешь, Менгли? Спишь и видишь волшебные сны?
Или тоже сидишь в темноте и прислушиваешься к ночным шорохам? Думаешь ли ты обо мне, моя Менгли?..»
Ночь плыла над степью, над уснувшими аулами, над одинокой чинарой, под которой расположились усталые путники. Клычли чмокал губами во сие. Хамидэ лежала, свернувшись клубком, и дышала тихотихо. Джават похрапывал, приоткрыв рот.
Махтумкули встал и сделал несколько шагов, разминая затекшие ноги.
Почему до сих пор нет Гулама и Дурды?
Он подошел к лошадям, потрепал гнедую по шее. Кобыла потянулась к нему доверчиво, дохнула в лицо теплом.
У Гулама был кров, обеспеченное место в мейхане, взрослые дети. Старость не пугала его, потому что не в одиночестве встречал он ее. И все же он отказался от своего нынешнего благополучия ради того, чтобы спасти друзей. И рисковал он не только собственным благополучием. Если Шатырбек узнал о бегстве и схватил его…
Лошадь тянулась к Махтумкули, в темноте поблескивали ее большие влажные глаза.