Страница 97 из 115
— Ты не перс, — сказал он как-то Гуламу, — ты хороший добрый человек, я люблю тебя, как брата.
— А разве перс не может быть хорошим человеком? — с обидой спрашивал Гулам.
Кочмурад хватал его за руку, преданно смотрел в глаза.
— Я глуп, я ничтожен, — бормотал он. — Махтумкули прав — все бедные люди одинаковы… и персы, и иомуды, и гоклены, и урусы… А беки — паршивые свиньи, ханам надо рубить головы… шаху… Я глуп, прости меня, Гулам.
И слезы текли по его впалым щекам.
Вот и сейчас он лежал, поджав ноги, на кошме в углу, и всхлипывал, и бормотал что-то, забываясь в тяжелом, не приносящем облегчения сне.
Гулам прошел на кухню. Вскоре оттуда послышалось звонкое шипение масла в казане, потянуло запахом жареной дичи.
— Эге, — сказал один из сарбазов, раздувая ноздри, — кажется, повар готовит что-то вкусное. Фазана, пожалуй…
— Заткнись! — грубо оборвал его другой. — Это не для нас. У бека, слава аллаху, хороший аппетит. А нам хватит и жидкой похлебки.
Шатырбек действительно не жаловался на аппетит. Отхлебывая из пиалы душистый, только что заваренный чай, он с нетерпением ждал, когда Гулам принесет по-особому приготовленного фазана.
Подушки под локтем и спиной были мягкие, их нежный шелк располагал к неге и спокойным размышлениям. И Шатырбек, совсем недавно готовый без устали скакать верхом еще хоть целую ночь, стал подумывать о том, что, в конце концов, теперь он не на туркменской земле, а в надежной крепости, где достаточно найдется верных шаху людей, готовых отбить врага. Да и вряд ли преследователи, если они едут вслед, решатся напасть на Сервиль.
А когда Гулам внес миску с жареным фазаном, от которого исходил такой вкусный запах, Шатырбек решил: «Остаюсь».
— Вина! — распорядился он. — Да смотри, чтобы только багдадское. И… как здоровье Рейхан-ханум?
У Гулама отлегло от сердца. Он постарался изобразить на лице скабрезную улыбку.
— Она будет счастлива встретиться с вами, бек, и удовлетворить все ваши желания. У нее найдется…
— Иди, — сказал Шатырбек. — Ты стал слишком болтливым.
Гулам поклонился и попятился к двери. Сейчас нельзя было перечить беку, тем более раздражать его.
— Постой! Если сами сарбазы не догадались, дай поесть тому, который охраняет этих… туркменов. Кстати, накорми их тоже.
Гулам снова молча поклонился.
Прежде чем отнести еду пленникам, он поднялся по скрипучей деревянной лестнице в свою комнату. Джават и Хамидэ с беспокойством ждали его.
— Что случилось, отец? — бросилась к нему Хамидэ.
Гулам обнял ее за плечи, посмотрел на сына. В его глазах он прочел ожидание.
— Дети, — торжественно сказал Гулам, — настал наш черёд.
— Сюда, пожалуйста! Осторожней, лестницу давно не ремонтировали, хозяин совсем не имеет дохода в последнее время…
Фитиль в плошке, которую держал Гулам, сильно коптил. Огромные тени метались по стене и по деревянным прогнившим ступеням.
Шатырбек был уже заметно пьян, но старался держаться прямо.
Наконец они поднялись наверх. У двери, за которой слышны были звуки рубаба и печальная песня, Гулам почтительно остановился.
— Здесь, мой бек.
Шатырбек приосанился, расправил усы и бороду.
— Ладно, иди. Да смотри, чтобы не звать тебя долго, если понадобишься.
Гулам поклонился, и плошка задрожала в его ладони, зашипел фитиль.
— Я буду прислушиваться, мой бек, я далеко не Уйду.
На лестнице он вздрогнул и остановился, когда в комнате Рейхан-ханум неожиданно, словно певице зажали рот, оборвалась на полуслове песня, только протяжный звук струны еще дрожал в воздухе, постепенно затихая.
Гулам презрительно усмехнулся и стал спускаться вниз.
Он позвал сына на кухню.
— Вот этот кувшин с вином, кебаб и чурек — все отдашь сарбазу, И займи его разговором немного! Пошли.
Зажженную плошку он не смог пронести под дождем через двор. Пришлось снова возвращаться на кухню, где горел огонь.
Скрипнула дверь сарая. Тусклый свет плошки выхватил из темноты лица трех пленников, сидящих рядом на соломе.
— Салам алейкум! — Гулам вглядывался в эти лица, чувствуя, как часто стучит в груди сердце. — Я здешний повар, бек приказал накормить вас, и я…
Он оглянулся на дверь. Сарбаз громко засмеялся, — наверное, Джават рассказывал ему что-то смешное.
Гулам подошел к пленникам совсем близко, зашептал:
— Я ваш друг, я знал твоего отца, Махтумкули, я Гулам, ты был еще мальчиком, когда Давлетмамед приютил меня и жену…
Махтумкули молчал.
Чадящий фитиль освещал напряженные лица всех четверых. Шесть жадно горящих глаз вглядывались в лицо повара.
— Отец рассказывал мне, — прервал молчание Махтумкули.
— У меня нет времени, — еле слышно шептал Гулам, — мне нужно идти. Верьте мне. Готовьтесь. Мы поможем вам.
Сарбаз у дверей ладонью хлопнул его по спине.
— Ты молодец, повар! Спасибо! Когда я захочу еще вина, то кину камнем в дверь. — Знай — это сигнал.
Со скрипом закрылась дверь сарая. Лязгнул запор.
Рейхан-ханум жеманно рассмеялась и прикрыла легким платком лицо.
— Ну что вы, бек! В моем возрасте…
Шатырбек пододвинулся к ней, тронул пальцами ее мягкое плечо.
— Э, Рейхан-ханум, я ведь тоже повидал на своем веку женщин и понимаю в них толк! Поверьте мне, вы еще…
— Перестаньте, бек! — Она игриво приложила веер к его губам.
Створки веера источали легкий дурманящий запах, и бек вдруг с внезапной тоской подумал, что в общем-то он никогда не знал настоящих женщин — из тех, что блистают в шахских и султанских дворцах, что приходят потом в сладких снах.
— Откуда это у вас?
Рейхан-ханум развернула веер, спрятала за ним лицо так, что только глаза с привычным лукавством смотрели на гостя.
— Так, подарок…
И переменила разговор:
— Видимо, бек, вам крепко повезло, если вы решили навестить меня…
Шатырбек пьяно улыбнулся.
— Мне всегда везет, ханум.
— Ой, не хвалитесь, бек!
— А что, разве нет? — Шатырбек покачнулся, схватился рукой за низенький столик, чуть не свалил его. — Я родился под счастливой звездой! Если б вы знали, в каких переделках мне приходилось бывать, то…
Рейхан-ханум сложила веер, постучала им по пухлой ладони. Досада мелькнула в ее подведенных глазах.
— Бек хочет отдыхать?
Шатырбек приосанился:
— Что вы, ханум, я еще…
Но Рейхан-ханум была уже прежней радушной и немного лукавой хозяйкой.
— Мы всегда рады сделать вам приятное, бек. — Она наклонилась к нему и перешла на интимный шепот: — Совсем недавно у меня появился цветок, который вам наверняка захочется сорвать… Конечно, это не дешево, но ведь бек, кажется, богат…
Шатырбек блеснул глазами, тронул пальцами колючие усы.
— Я знал, что Рейхан-ханум…
Но она уже ударила в ладоши.
Бесшумно отодвинулся тяжелый занавес на глухой стене, в проеме потайной двери встала женщина в чадре.
— Проводи бека в голубую комнату, — сказала Рейхан-ханум и улыбнулась гостю. — Желаю счастливых минут, мой бек.
Фитиль в плошке, оставленной Гуламом, горел, потрескивая, и дрожащим светом освещал лица узников.
— Я всегда верил в силу дружбы, — сказал Махтумкули. — Сколько бы ни враждовали шахи, султаны, ханы, простые люди не будут чувствовать ненависть друг к другу, на каком бы языке они ни говорили.
— Но ведь враждуют даже туркмены разных племен, — возразил Дурды-бахши.
Махтумкули посмотрел на него, потом перевел взгляд на желтое пламя светильника.
— Не народ в этом виноват, Дурды. Я верю — придет время, и все племена станут жить одной дружной семьей, — сказал он задумчиво.
В глазах его метались отблески пламени, и казалось, что видит он недоступное другим.
Дурды и Клычли взволнованно смотрели на поэта.
Наконец Махтумкули оторвал взгляд от пламени, улыбнулся тепло и чуть виновато сказал: