Вольные города

—     Скажи, князь, от Угры до Кременца много ли сел?

—     Леса там дремучие. Деревенек, почитай, совсем нет.

—     Слышал я, что воины Ахматовы сей день постолы в казанах варят и жрать им нечего. А в лесах, когда снег выпадет, он не токмо себе, а и лошадям своим корму не найдет.

—     А ежели Казимир ему кормов подбросит, подмогу пошлет? Не зря хан прямо на нас не пошел, а к левому рубежу жмется. Литва там рядом...

—     Казимир с крымским ханом воюет. Ему не до Ахмата.

—     А ежели Ахмат в тех лесах не растворится и пойдет прямо?' Кременец, тем паче Боровск нам не удержать.

—     Добро было бы, коли пошел он на Боровск. Но хан не пой­дет. У него уже на седни хвост к берегу Угры примерз...

...Хан каждую ночь засыпает в своем шатре под заунывные песни волчьих стай. По утрам выскакивает на волю, ждет замо­розков. Но мечет по берегу студеный ветер вороха опавших ли­стьев, а мороза все нет и нет. Иногда прихватит за ночь землю ледком, а днем либо солнце, либо дождь, и все снова тает.

Вчера на рассвете вполз в шатер воин, распластался перед кош­мой, на которой спал хан.

Ахмат сердито тряхнул головой, сбрасывая остатки сна, ска­зал хрипло:

—     Встань, говори.

Ордынец сорвал с головы войлочную шляпу, запахнул мокрый, драный стеганый халат и, дрожа всем телом не то от страха, не го от холода, произнес:

—     Худые вести привез.я, могучий. Всадники Туралыка до сто­лицы не достигли и все рассеяны у Семи холмов. Сам Туралык по­пал в плен к урусситам.

—     Откуда там урусситы?

—     Не знаю, великий. Нас осталось не более сотни, юнагас Хонтуй отошел к Донцу, а меня послал к тебе. Он ждет твоих по­велений.

—     Иди обсушись. Повелеваю прикусить язык и молчать. Узна­ют об этом — язык вырву.

В другое время после такой вести хан излил бы зло на гонце, принесшем дурную весть, приказал бы отрубить ему голову. От такой обиды он откусил бы кончики своих усов, изгрыз бы губы до крови. Позвал бы слуг и бил бы их нагайкой, срывая гнев. А сейчас хан промолчал, укрыл голову подушкой, только застонал устало. Для гнева не было сил, да и не время буйствовать — надо спокойно самому, без советников, обдумать, что делать дальше. Если бы это был простой набег... Раньше, бывало, придет в войне удача —слава аллаху, возвращается хан с добычей. Если набег неудачен, тоже невелика беда: отлежится хан в своей столице — и снова в дорогу. Теперь совсем другое дело. Сейчас этот поход ре­шает: быть Орде или не быть. Домой теперь дороги нет, в Сарай вести войско нельзя Стоит только двинуться с места—русские сразу в спину ударят и будут бить до самой Рязани. Там айдамахи какие-то появились. Если они за один день пять тысяч лучших бой­цов разметали, значит, у них сила. Хоть и обессилели ханские сот­ни, но всей ордой разбойников придавить можно, до Сарая до­браться можно. Но столица пуста, не успеешь там кибитки поста­вить, как Менгли-Гирей пожалует. Ахмат знает: за спиной крымского хана султан Баязет. Они его не помилуют.

Остается одно — Москва. Надо строптивому Ивану все прос­тить, пожаловать его, выпросить хоть какую-нибудь дань — тогда можно спокойно и не спеша в родные степи идти. Гордость свою до поры до времени спрятать.

И, не советуясь с сераскирами, хан велел послать гонца в Мо­скву.

Гонцу было сказано так:

— Передай князю Ивану, что я его жалую. Но пусть он сам придет бить челом, как делали предки его.

Гонец ускакал. Идет неделя, вторая, третья. Князь все не едет.

Снова хан давай собирать совет. А на совете даже настырный Ка- ра-Кучук против переправы. Надо ждать зимы,— сказал он,— ли­бо склонить князя на мир». Послал хан гонца в Боровск, где в это время стоял князь.

—      Если сам не хочешь ко мне идти, сына или брата пошли.

Иван обещал послать сына. Еще прошла неделя. Нет ни сына

княжеского, ни брата. А время идет. Хан шлет еще гонца.

—      Если сына и брата не хочешь слать, то пришли Никифора Басенка. А то даст бог зиму — все реки станут, тогда много дорог будет на Русь.

Хану теперь не до гордости, пусть русские посылают просто ратника — лишь бы мир выговорить. А Иван думает: «Теперь не я к тебе, а ты ко мне гонцов шлешь. До зимы же ты не токмо лоша­дей, но поеголы свои сыромятные сожрешь».

В первых числах ноября выпал снег. Мокрый, но обильный. В реке Угре снежная каша — льду еще не жди.

А в стане ордынском разгулялась простудная хворь. Мрут ор­дынцы тучами — хоронить не успевают. Ахмат ждет ледостава, а на дворе слякоть. Совсем плохо хану: он тоже простудился, все те­ло в жару, ломит кости, в голове боль.

Десятого ноября, наконец, ударил страшный мороз. А по моро­зу прискакал из Сарая всадник с вестью: Крымская орда вырва­лась на просторы Дикого поля и идет к столице хана. Ахмат вы­слушал весть лежа и ничего не сказал. Ночью позвал Кара-Кучука и, задыхаясь, выкрикнул всего одно слово:

—      Домой!

В один день свилась орда, собралась и ринулась через литов­ские и польские земли в свои пределы. Ахмат, когда его выносили хворого в повозку, сказал Кара-Кучуку:

—      Главным подстрекателем этого несчастного похода был круль Хазиэмир. Это он погубил поход, оставив нас без помощи. Теперь для меня врага хуже, чем он,— нет.

А это означало: грабь, разоряй, жги.

Глава девятая

МОСКВА — ВОЛЬНЫЙ ГОРОД

Москва всем городам мать. Кто а Москве не бывал—красоты не видал.

В. Даль. Пословицы рус­ского народа

ГУЛЯЙ-ГОРОД

очью грянул мороз. Словно выпущенный после долгого и томительного ожидания, он зарезвился на улицах и начал бедокурить: пья­ному сторожу у Покровских ворот прихватил мокрую бороденку к воротнику чапана, и тот, от­дирая ее, вырвал препорядочный клок волос, заморозил воду в пожарных кадях, разорвал об­ручи, впаял в лед все лодки, плоты и переправы на Яузе, на Неглинной и на Москве-реке.

У Тверских, Никитских и Арбатских ворот с утра собрались толпы москвичей. Людишки встревожены и насторожены. Этого дня ждали давно. Все знают: с первым ледоставом бросит хан через Угру войско, не сомнет ли он русскую рать и не налетит ли черной тучей на Москву? От Угры до Москвы чуть более ста верст, если класть по прямой. В городах попутных посады все равно выжжены, орда там не задержится и через сутки будет здесь, у городских стен.

В утепленной башенке над Арбатскими воро­тами осадный воевода князь Михайло Верей­ский, инокиня Марфа, архиепископ Вассиан. Осадную рать уже благословили на битву кро-

вавую. Стоят, безотрывно смотрят на обледенелую дорогу. Ждут тревожного вестника, либо, хуже того,—орду.

День прошел беспокойно и тревожно. Еще тревожнее была ночь. Мороз чуть отпустил, повалил снег. Мало кто в Москве спал — по расчетам, орда должна появиться ночью. На улицах жгли костры, колотили лапоть о лапоть, хлопали рукавицами, со­греваясь. Около рассвета, когда было время петь петухам, на бе­лой снежной дороге к Никитским воротам появился возок. Тройка коней, раскидывая по сторонам снежные комья из-под копыт, нес­ла возок легко и быстро. Настенные сторожа от Никитских ворот во все стороны подняли переклич: «Едут, едут!»

Осадные ратники повскакали с нагретых мест, расхватали по­ставленные у стен копья, бердыши, рогатины, шестоперы. Горожа­не крестились и разбегались по дворам. Сторожа, расхлебянив во­рота, возок пропустили. Тройка, не остановившись, помчалась по Земляному городу, на Арбат. Здесь, уже спустившись на землю, ее ждали воевода, Марфа, Вассиан.

Из возка выскочил дьяк Васька Мамырев, с хрустом расправил плечи, похлопал по затекшим от долгого сидения коленям, пере­крестился на церковь Благовещенья, стоявшую почти у самых во­рот. Все думали — побежит он навстречу воеводе, крикнет: «Ор­да близко!» — и упадет на колени. Но дьяк, перекрестившись, снял тулуп и стал укладывать его в повозку. Верейский не утерпел, за­шагал торопливо к возку. Инокиня Марфа — за ним. Только Вас­сиан, сжав тонкие губы, не тронулся с места.