Вольные города

—      Запомни, князь: вся кровь христианская падет на тебя за то, что, выдавши христианство, бежишь прочь, бою с татарами не принявши. Зачем ты боишься смерти? Дай мне, старику, войско в руки, увидишь, уклоню ли я свое лицо перед татарами?

Иван не вытерпел, резко остановился, так, что старец, как пе­тух, налетел на его грудь, и стали они близко, лицо в лицо, и гля­дели горящими глазами друг на друга.

—      О христианстве печешься, владыко? Меч в руки просишь? Ежели дам я тебе войско, ты, глазом не моргнув, тысячи христиан на смерть пошлешь. В том твое человеколюбие?! А я за мои дея­ния не перед тобой отвечу — перед богом! — И ушел, захлопнув пе­ред носом Вассиана дверь.

Марфа тоже всю ночь не давала сыну спать — все укоряла его в бездействии, просила дать ей войско.

Даже на улице показаться было непросто, горожане кричали вслед князю: «За сколь нас царю татарскому продал?»

Пришлось уехать в Красное сельцо, где князь с болью в душе думал: «Господи, почему они все крови жаждут, почему разуму не внемлют? Не мною страх движет, а ими. Это они в ужасе роп­щут, а я в рассуждениях своих спокоен».

А время шло. В ордынском стане стало совсем худо: жрать во­инам нечего, одежонка на них летняя, да и та поизносилась, а на дворе осень, дожди с холодными ветрами. Небывалое дело: в ор­де, где даже недовольный вздох карался смертью, начался ропот.

Хан мечется в своем шатре — выхода ищет. А выход один: снова попробовать переправу, вырваться на русские просторы. Там бу­дет и еда, и одежда, и успокоение. И уж совет был у хана, и время переправы назначено, вдруг — гонец из Сарай-Берке.

Упал вестник перед ханом на колени, прокричал:

— Беда, великий и блистательный! Воины, оставленные в Са­рае, перебиты, город разграблен айдамахами с Дона.

Хан велел оторвать от войска полтумена всадников. Приказано им было разбойников переловить, добро вернуть, охранять город до возвращения хана. Скакать на выручку без передышки.

В тот же день пятитысячная лавина вырвалась на простор и помчалась спасать Сарай-Берке...

...Иван Васильевич все еще жил в Красном сельце. Все дума­ли, что великий князь затаился в страхе, о том, что творится в вой­ске и в Москве, не знает, забился, словно заяц, в нору и дрожит перед врагом. И шло по Москве роптание.

На самом деле государь знал все, страха перед ордынцами не испытывал, а уехал в глухое село для того, чтобы никто не мешал ему исполнять задуманное. Под его рукой все время находился воевода князь Холмский с сотней вершников, он слал людей и в Москву, и на Угру-реку, и в Серпухов, и в Тарусу, и в Коломну. Они приносили вести о том, что творится в войске, в тыловых го­родах, в запасных полках. В Крым, к молодому послу, была от­правлена грамота. Иван просил хана Менгли-Гирея послать сво­его сына Нордуалата в Донскую степь, там разыскать воеводу Ва­силия Ноздреватого и вместе с ним добить хана Ахмата, если он ринется от Угры к себе домой. Видно, в донесении князю о делах Василька Сокола кто-то что-то напутал, и он имя Сокола совме­стил с прозвищем Микени Ноздреватого. Оба они считались ата­манами, и, верно, их признали за одного человека. Но Андрейка, посол, все понял как надо и хану эту просьбу не довел. Парень раздумал хитро: Нордуалат ватаге только помешает, а если потом великий князь спросит, то можно будет сказать, что хана в это время в Бахчисарае не было.

В одну из ночей в Красное сельцо возвратился Холмский. Де­ло было спешное, и он пошел прямо в опочивальню князя. Ивана Васильевича там не было, и воевода стал его ждать. В опочиваль­не пахло березовыми дровами: великий князь любил, чтобы на ночь хорошо топили, а иных дров, кроме березовых, он не призна­вал. И еще любил сосновый дух, любил, чтобы в его палатах, гридне и трапезной стены были из сосновых бревен и чтобы по за­тесам сочилась смола.

Широкая деревянная кровать в опочивальне чтоб непременно еловая, а столешницы из пихтовых досок. Скатертей Иван не дер­жал, перед едой слуги скоблили эти доски косарем добела. Летом

над кроватью вешали пестрядевый полог, в мелкую клетку, не теп­ла ради, а для защиты от мух и комаров. Местность за рекой по правому берегу была болотистая, и комарья было великое множе­ство. Хмельного у себя держал мало, пил редко — по праздникам. В обычное время любил ржаной крепкий квас, такой, чтоб от резкости перехватывало дыхание. После обеда пил корчажное пи­во сладкое, да такое, чтоб над ковшом был пенный хололок. Вы­пив такого пива, князь с наслаждением убирал пальцем с усов пе­ну, стряхивал ее на пол.

Князь возвратился усталый. Вошел в опочивальню, сбросил с головы соболью шапку, скинул с плеч бобровую шубу, расстегнул пояс. Спросил:

—     Сына моего неразумного привез?

—     Не привез, государь. Силу употребить я не посмел, а на мои добрые увещевания он ответил словами: «Лучше-де я здесь погибну, а к отцу не пойду. Я — воин и с рубежа земли не тро­нусь».

—     Грамоту мою приказную отдал?

—     Он ее не исполнил. Мало того, устерег ордынскую перепра­ву и налетел на татар, более пятисот ратников положил в той стычке без пользы.

—     Ну а ты-то, князь, зачем был послан?! Тебе, я чаю, хорошо ведомо, что сейчас ордынцев воевать рано — зря людей губить. Пошто ты не схватил сего спесивого щенка и от рати пошто не оторвал? Силы не хватило?

—     Я, государь мой, уж сед, и ты прости меня, жизнью научен. Меж вами давно вражда идет, и кто в этой борьбе пересилит, мне неведомо. Быть может, он — сын твой.

—     Вот как?! Уж не его ли сторону взять хочешь?!

—     Ты на меня глазами не сверкай, Иван Васильевич, но ему теперь терять нечего. Наследия твоего он лишен, теперь у него одна надежда на силу да на недругов твоих.

—     Неужто он ордынцев на подмогу звать будет?

—     Окромя татар, у тебя недругов немало. На вот, прочти...

—     Что это?

—     Послание Вассианово. И заметь при этом: послание тебе, ты его еще не получил, а оно, размноженное монахами, в полках чи­тается, в Москве о нем все знают. А тут тебя в прямой измене уп­рекают. И не дай бог, Ахмат нас одолеет, тебя твой сыночек с попами к кобыльему хвосту привяжут, а мне голову снесут и род Холмских весь повыведут. Чти,— князь протянул Ивану свиток.

—     Не хочу. Сам прочти.

Холмский пододвинул свечу, развернул свиток:

—     «Благоверному и христолюбивому, благородному и богом венчанному,— начал читать Холмский,— преславному государю

великому князю Ивану Васильевичу всея Руси богомолец твой, ар­хиепископ Вассиан Ростовский, благословляю и челом бью. Ныне слышим, что бусурманин Ахмат христианство губит, а ты перед ним смиряешься, молишь о мире, а он гневом дышит, твоего моле­ния не слушает, хочет до конца разорить христианство. Дошел до нас слух, что прежние твои развратники не перестают шептать те­бе в ухо льстивые слова и советуют предать на расхищение вол­кам словесное стадо христовых овец. Какой пророк, какой апо­стол научил тебя повиноваться этому богостыдному, оскверненно­му, самозванному царю? Не уподобайся окаянному Ироду...»

—     Ироду? Вот до чего дошло. Хватит, боле не читай. Лучше скажи — ты на берегу Угры был? Что про Ахмата слышно?

—     Был. От хана лазутчика слушал. И будто хвастает Ахмат и говорит: «Даст аллах зиму на вас: когда все реки станут, то много дорог будет на Русь, и никто не сможет остановить меня».

—     Скоро ли на Угре лед будет, по-твоему?

—     По утрам, государь, прибрежные воды схватывает ледком, но днями солнечно, и лед тот тает. Брат твой, Андрей Меньшой, спрашивал, как быть, когда лед будет крепок. Сын твой рвется на переправы...

—     Завтра же шли гонца с моим приказом: как только появит­ся тонкий лед, отвести рати на Кременец, а полки, что под рукой сына моего, еще дале — на Боровск.

—     Тут и я замыслов твоих, государь, не понимаю. От Боров­ска до Москвы рукой подать...