Страница 16 из 85
Немилосердно палит солнце. В пыльном воздухе над головами невольников свистят нагайки, слышится свирепая брань.
— Эй, кэль, копек этэ[5].
-г- Айдэ! Тохтама![6]
По краям дороги вдоль колонны пленников носятся татары. Они хлещут людей по лицам, по плечам, по спинам.
Один из наездников осадил коня, пропуская мимо себя караван. Вот он что-то заметил и поскакал вперед. Подскочив к заднему всаднику, взмахнул рукой и зло крикнул:
— Не видишь, баранья башка! Зачем падаль тащишь —совсем коня не бережешь!
Старик, которого тянули на веревке, упал и теперь волочился по земле, ударяясь безжизненно откинутой головой о дорожные камни. Взглянув на посиневшее лицо невольника, татарин выхватил ятаган, перерубил бечевку. Что-то крикнув двум татарчатам, он ускакал вперед. Те остановили лошадей, раздели старика и отбросили его в сторону от дороги. Затем, подхватив одежду, вскочили на коней и пустились догонять караван.
Тянется, тянется по выжженной степи невольничий караван. Только пыль и пепел перед глазами, только звон цепей да дикие выкрики, да стоны невольников...
Плывут над дорогой клубы белесой пыли. Знойно, нечем дышать. Ночью бы идти невольникам, не мучил бы зной. Однако татары во тьме водить ясырь боятся — убегут пленники, только стемнеет, делают привал. Снимают с невольников ремни и заменяют их железными наручниками. А наручники замком к цепи примыкают.
Забылись люди тяжелым сном. Но он не приносит облегчения— снова встают перед глазами пыльная, бесконечная, кровавая дорога. А некоторые бодрствуют. Вот и Василько не спит. Картины прошлого одолевают. Бой с татарами, поражение, полон... Иное вспоминается отчетливо, иное смутно. Особенно памятны первые часы того рокового утра...
...Скоро весь край степи затянуло мутной пеленой. Ветер, опережая всадников, пронес над ополченцами темные тучи.
Василько перекрестился, вытащил саблю, оглянулся вокруг. И только сейчас он увидел, что люди почти безоружны. Многие ждали врага с кольями, иные держали в руках вилы да топоры. «Трава высока,— поучал Василько ополченцев,— оставайтесь в ней незамеченными, бейте коней по ногам, стаскивайте всадников на землю. На земле татарин против русского слаб».
Вот уже слышен вой скачущих всадников, все десять отрядов соединились в одну стремительно летящую массу. Дрожит земля, никнут травы. И мало-помалу люди стали приходить в себя/Уходил куда-то страх, вместо него встала одна, заполнившая все существо человеческое, задача: защитить себя от гибели, отразить смертоносный удар, убить, уничтожить того, кто хочет твоей смерти.
Кривые татарские сабли блистали, как молнии. Многие всадники потеряли лошадей и бились с ополченцами на земле. Вал рукопашной схватки катился медленно к реке, конные татары, пересекая его, устремились к броду...
А что было дальше?.. Василько открыл глаза и шевельнул рукой. На ней — цепь. А давно ли была в руках сабля. Как рубил он ею ворогов!
Сокол помнит, что схватился с тремя всадниками. Одного тотчас же сбил с коня, а два других мгновенно повернули к нему лошадей, и тотчас же, высекая искры, два жестоких удара обрушились на саблю Сокола. Взмах — и второй татарин полетел на землю. Справиться с одним было легче. В самый последний момент случилось страшное: зарубив третьего татарина, Василько хотел повернуть коня обратно, но вдруг услышал над головой овист. На мгновение мелькнуло в глазах озлобленное лицо ополченца и могучая рука, поднявшая дубину. «За татарина приняли...»
— Никак, своего ухлопал, Фома! Ах ты, слепой дурак! Сокола убил, башка безмозглая!—Это было последнее, что слышал Василько.
Когда он очнулся, был вечер. Пересиливая себя, пополз к реке. До Буга добрался ночью. Жадно пил холодную воду. Вымыл руки, лицо и голову, лег на траву, глядя в темное, закрытое облаками небо.
Долго ли лежал он? Наверно, долго. До тех пор, пока не увидел, как на черных струях воды задрожал багряный свет. Уцепившись за кусты, он поднялся и, шатаясь, сделал несколько шагов. За рекой, там, где стояла крепость, полыхало пламя. Соколец — крепость украинная — гибла в огне.
Снова в глазах пошли желто-огненные круги, тошнота подступила к горлу, и он без чувств упал на влажный берег. Нашли его татары, оставленные подбирать раненых. Уволокли в крепость, бросили в подвал. А потом в цепях вывели на дорогу...
...Без она, в тяжелых воспоминаниях прошла ночь. Наутро снова в путь. И так день за днем, день за днем...
На девятнадцатые сутки пути караван вышел на Муравский шлях. Ходили этим шляхом большие торговые караваны, а с ними московские, тверские, новгородские и суздальские купцы в таврические города-рынки Кафу, Сурож и Карасубазар.
Временами проезжали по дороге высокие возки — в них сидели усталые послы из Руси или из Литовии и Польши, а то и из далеких северных земель.
Сейчас редки на этой дороге купеческие караваны, почти совсем не проезжают посольские поезда. Несколькими потоками течет по шляху ясырь — пленники и невольники, живой товар. Бредут по дороге русские люди: старики, молодые, женщины, дети, и нет конца их страданиям.
Трудна дорога, измаялись люди, быстро тают их силы. Словно вехи на пути, лежат, раскинув сухие руки, умершие в дороге невольники. Наконец, и татары поняли, что пленных надо подбодрить, и те, что владеют русской речью, скачут из конца в конец каравана и выкрикивают:
— Терпеть немного нада. Скоро отдыхать будем. Хороший место ОрЖапу — долго стоять нада. Приедет русская коназ, выкуп даст — домой пойдешь. Ждать нада!
И правда, скоро пахнуло горькой солью, впереди показались Сиваши и Ор-Капу — ворота Крыма.
Открываются высокие ворота крепости. Караван входит в город.
В Ор-Капу началась мена и торговля.
Тысячи пленных согнали на площадь около крепостной стены. Невольников группами водили по площади, делили на кучки, а потом снова сводили в десятки или же растаскивали попарно.
Сокол попал к татарину, которого звали Мубарек. К нему же привели и дружинника, который был в сече вместе с княжичем. Привязали его, правда, к другой веренице, но сидели они недалеко друг от друга. И говорили долго. Из рассказа его Василько узнал о последних часах боя.
— На моих глазах зарубили княжича,— рассказывал дружинник.— Налетели татары, обрушили на него удары сабель своих кривых. Пошатнулся в седле княжич, стал клониться на бок, сполз с коня... Татары дальше помчались, а я подскакал, сошел с коня, оттянул тело княжича в сторону. И гут бес, должно, попутал меня: ошибку я великую совершил. Свой шлем в сече утерял, панцирь на мне ветхий был, и удумал я переодеваться. Взял себе шлем княжеский, панцирь да и на плащ позарился- Вскочил на коня, глянул окрест, а Соколец уже весь в огне... И биться с татарами больше не пришлось. Дружинников всего ничего осталось, а татар — тьма- тьмущая. Тут и заарканили меня. А потом мучения главные начались. Увидели татары на плаще знак княжеский вышитый да на шлеме метку, да панцирь дорогой — приняли меня за княжича.
До вечера таскали по княжеским хоромам, все указать заставляли, где золото да каменья схоронены. Клялся и божился я, что не княжич, другие дружинники подтвердили — не верили... И до сих пор не верят. А князь с княгиней успели в шляхту ускакать. На землю пана Чапель-Чернецкого, говорят, татары не вступили, дружба, видно, у пана с татарами...
— Что пан, что князь, что татарин — все одно разбойники,—• вмешался вдруг в их разговор стоявший поодаль мужик. Василько давно уже заметил, что он прислушивается к рассказу дружинника.
Сокол вскинул на него глаза. Мужик был высок и жилист. Голову его покрывала копна рыжих всклокоченных волос. Густые нависшие брови придавали лицу суровость. Выражение серых больших глаз менялось мгновенно: лукавый, насмешливый взгляд делался вдруг колючим и злым.
— Больно ты на язык остер,— заметил Сокол, глядя на рыжего,— и не выдержан. За такие слова голову оторвут — попомни.