Москва-матушка

Ведь подумать только — честный парень, а коня выкрал и по­дался в Дикое поле к разбойникам. Так-то отплатил за княжескую науку и ласку! «Ну, погоди,— думал князь,— поймают, я ему пока­жу. В поруб бросать не буду, а шкуру, однако, спущу!»

Не дождавшись княжича, Данила спустился вниз и пошел в кладовые. Из клетей, утомленный, вернулся в спаленку и только хотел соснуть часок-другой, в гриднице раздались громкие крики. Накинув шубицу, князь вышел на шум. В гриднице на широкой лавке сидел расстроенный пан Август.

—      Мое седло? Он украл мое седло! — стонал шляхтич.

—      Не поймали?

— Если бы не поймали! Словили вора, а он, скот, на обратном пути сызнова убег. Да еще мое кавказкое седло украл. За него и десять хлопов не возьму, столь оно драгоценно. А кто во всем ви­новат? Пан Вячеслав.

—      Врешь, пан Август,— слегка улыбнувшись, проговорил кня­жич. — Сам проспал, а меня винишь.

—      Чапель-Чернецкие не врут! — гневно воскликнул шляхтич.

—      Не ори. За дорогу крики твои надоели мне.

—      Меня здесь оскорбляют! Моей ноги... — не договорив, Август выбежал за дверь.

—      Что случилось, говори? — недовольно спросил князь.

Княжич начал:

—      Настигли беглеца на второй день. Когда я увидел, что эго Сокол, я велел его не связывать, доверяя ему. Ты знаешь его, отец. Получив доверие, он не нарушит его, и мы вернулись бы с ним, Но этот пустоголовый Август ночью связал его. Сокол порвал веревки и убежал вторично.

—      Ты напрасно поверил холопу. Он вор. Он украл у меня ло­шадь.

—      Это не совсем так, отец. В пути я узнал, что коня он купил у нашего конюшего. Тот сам привел лошадь Соколу.

—      У-у, варнак! — сквозь зубы проговорил князь. — Я ему ко­ней доверил, а он... А Сокол все равно вор. Он седло у пана Ав­густа поворовал.

—      И седло не его вина,— спокойно заметил княжич.

—      Ты, может, скажешь, что и седло Август сам отдал ему.

—      Нет, не Август.

—     А кто же?

—     Я.

—     Ты!

—     И веревки обрезал я, и коня любого взять позволил.

—     Да как ты смел, молокосос! — прокричал взбешенный князь.;— Почему ты это сделал?

Вячеслав отвернулся к окну и, не глядя на отца, резко отве­тил :

—     Его родителя запороли на потеху облыжнику. Сына ты хо­тел погубить на радость этому спесивому шляхтичу. Доколе, вра­гов наших ради, хороших людей изводить будем? Василько това­рищ мой, и я не хотел...

—     Вот ты как заговорил. Меня попрекать вздумал. Отца учить. Я тебе оботру молоко на губах. Эй, люди!

Вбежали четверо слуг.

—     Взять его! И в поруб. Ну, что зенки выпучили — берите!

Слуги с опаской подошли к Вячеславу и, взяв его под руки,

повели.

* * *

Прошло пять дней. Данила мучается у себя в горнице. Гнев его остыл, однако выпустить сына не велит гордость княжеская. Была бы жена дома — дело проще. Пошла бы да волей княгини и выпус­тила. А она как назло уехала в монастырь на моление.

Вот и ходит по горнице князь Данила, места себе не найдет.

Вдруг тишину дома нарушил топот ног. Распахнулась дверь, и князь увидел на пороге Василька. Спервоначалу струхнул князь, но за Соколом в горницу ворвались слуги и повисли на нем. Уви­дев, что беглец не опасен, Данила, осмелев, спросил:

—     Убить меня прибег, разбойник? Добро мое пограбить?!

—     Не до того, князь, ныне. Землю и животы людей наших спа­сать надо. Орда на Соколец идет. Татары! Коня чуть не загнал — упредить хотел. Готовь, князь, оборону!

Данила встал, махнул слугам рукой, чтобы отпустили, и подо­шел к Соколу.

—     Далеко ли орду встретил, много ли их?

—     Через сутки будут здесь. Много их. Тьма.

—     Эй, холопы! Привести княжича. Дам ему под начало дружи­ну. А тебе спасибо, что упредил. Садись на коня, беги по деревням, починкам да отрубам, сколачивай из мужиков рать, ополчан пе­ред крепостью поставим. Вину твою тебе прощаю. Воеводой над мужиками ставлю. Будешь воевать за князя-батюшку.

—     И тебе, князь, и нам — мужикам —за землю нашу драться придется,— твердо ответил Сокол.

Выскочив во двор, Василько бросился искать Ольгу. Нашел ее под навесом, около подвод, среди сгрудившихся у повозок паруб­ков. Увидев Василька, Ольга выбежала ему навстречу:

—      Где батюшка? — спросил Василько.

—      Ушел к князю за советом. Мы не знаем, как нам быть?

—      Крепость нам не удержать,— быстро заговорил Василько.— Сомнут нас татаре и вас тоже. Ежели, не дай бог, с тобой случить­ся что — не жить мне. Уговори отца и немедля из крепости вон. Выведите караван на Львовский шлях—-там дойдете до лесу. Схо­ронитесь в нем понадежнее. Басурманы по лесам не шастают. Переждите, когда лавина вражеская уйдет подалее, тогда возвра­щайтесь домой тайно, ночами. А в Москву до осени пути не будет, сама понимаешь. Ну, прощай. А ночь в яблоневом саду до смерти помнить буду.

Ольга, забыв о том, что на них глядят парубки, обхватила Ва­силька, приникла к обветренной, шершавой щеке...

...Сначала орды не было видно, но ее приближение чувствова­лось во всем. Степь притихла, все живое куда-то скрылось.

Схоронясь в траве за холмами, люди тревожно ждали.

Вот на горизонте появилось серое пятно клубящейся пыли. Пят­но превращалось в тучу, и туча росла, росла. Скоро весь край сте­пи затянуло мутной пеленой. Ветер, опережая всадников, пронес над людьми бурую мглу, на зубах заскрипела пыль. Вместе с пылью упала на прижавшихся к земле людей тоска, предчувствие неминучей беды...

Что было дальше, Сокол помнит плохо. Что сделал он? Кажет­ся, вытащил саблю и, пригибаясь, понесся вперед. Да, именно так и было! Поднялись над травами люди, ощетинились вилами, коль­ями, копьями. Кто-то крикнул:

—      Биться с татарвой не впервой! С богом, ребята! С богом!

В этот момент все услышали свист бесчисленных стрел, и сразу

же раздались крики и стоны раненых. Стрелы несли смерть со всех сторон, казалось, их пересвисту не будет конца. Тут же та­тары врезались в ряды ополченцев, смешались с ними...

Началась сеча.

Глава третья» ПОЛОН

Зажурилась Україна, що ніде прожити» Витоптала орда кіньми маленькії діти. Ой, маленьких витоптала, великих

забрала»

Назад руки постягала, під хана

погнала,

Українська дума.

КРОВАВЫЕ ШЛЯХИ

рдынец на взмыленной лошаденке мечетется из конца в конец каравана. Он проклинает негодных пленников, не желающих уходить из- родных мест. Кочевнику, не знающему любви к родной земле, упорство их непонятно.

Еще более не по душе ему приказ сераскира[4]. Вся орда ускакала вперед и посотенно рыскает по сторонам. Жгут, забирают добро, гуляют, привозят много добычи, и лишь ему с его сотней приказано мучиться с пленниками.

— У-у, шакалы! — ругается про себя всад­ник.—Почти два тумена пленников оставили на сотню аскеров. Попробуй убереги их в дороге.

Медленно движется невольничий караван. На исходе вторая неделя пути, на исходе и Черный шлях. Скоро сольется он со шляхом Муравским, и тогда прощай, родной край!

Люди идут в три ряда, каждый ряд сочленен одной волосяной веревкой. Черная, блестящая, словно змея, тянется она от невольника к неволь­нику по всему ряду. К ней привязаны люди. По-

тому и зовут их невольниками — воли у них всего на один шаг. Шаг влево, шаг вправо, и никуда больше. Ни остановиться, ни пе­редохнуть.

В пути цепь до крови растирает и ноги, и руки. Еще большие мучения доставляет калафа1. В жаркую погоду под колодку попа­дает пыль. Смешанная с потом, она разъедает кожу, и тело начи­нает гнить. Скованные руки не позволяют сгонять с язв насекомых, и скоро в ранах появляются черви. Только сильные люди выдержи­вают калафу.

Страшное зрелище — хвост невольничьей колонны. Здесь идут больные и обессиленные. Вот бредет привязанная к седлу татар­ской лошади молодая женщина. Ее ветхое платье изорвано, видно, не раз в беспамятстве падала она на дорогу. Лохмотья закрывают только грудь и бедра. Ноги оголены и покрыты ссадинами и крово­подтеками. С другой стороны седла, перехваченный петлей под мышками, еле переставляет ноги старик. Еще дальше на одной ве­ревке— три пожилые женщины. У каждой на руках дитя.