Страница 46 из 49
Майор порой не мог удержаться от того, чтобы не сравнить этих хрупких, но сильных женщин с теми, кого он знал до сих пор. Не раз он ловил себя на мысли, что, если бы это было возможно, он выбрал бы для совместной жизни одну из тихих и нежных индонезийских крестьянок и был бы определенно счастлив.
Когда Пехар осторожно объехал женщин, чтобы ненароком не столкнуть кого-нибудь из них в глубокую пропасть, начинавшуюся сразу же за обочиной дороги, они выпрямили свои усталые спины, помахали руками, улыбнулись. Им была знакома машина людей, которые приехали из какой-то очень далекой страны и держали себя с ними совершенно иначе, чем все другие белые, каких они встречали раньше.
Майору вспомнилась Янтие. Каждый понедельник она приносила им прямо на террасу павильона короб великолепных апельсинов самых лучших сортов, пучки бананов, желтых, как свежее масло, и сочные, свежие, ароматные плоды манго, по вкусу и запаху похожие на многие другие фрукты. Платили они ей всегда по-царски. Она благодарила их улыбкой, от которой у них спирало дыхание, и уходила подобно принцессе, гордая, гибкая, свежая и желанная.
Однажды она не пришла. Ночной ливень погасил лучину, и Янтие наступила на одну из черно-белых змей, которые ползли с мокрой травы на теплые камни дороги. Через неделю к ним пришла другая продавщица и принесла такой же короб сочных плодов. Улыбнувшись, она сказала:
— Янтие мати! Янтие умерла!
Шины автомобиля взвизгнули. Пехар круто повернул на шоссе, которое под небольшим уклоном шло прямо к аэродрому. Проехали деревни Плаосан и Маоспати. Из маленьких домиков выходили женщины и спускались к горной речке, на берегу которой они раздевались донага и входили в воду, как языческие богини. Тонкие ладони горстями набирали летящую струю и выливали на алебастровые плечи и руки. Солнце разбивалось на тысячи брызг, гордо и радостно отражаясь в них. На верандах домов на шестах висели куски ткани, и старухи разглаживали их своими чуткими руками мастериц. На мокрое шоссе высыпали дети и, как паводок, потекли к школе. Завидев машину, они нарочно отскакивали от нее лишь в последнюю минуту, а потом скалили зубы и махали изящными ручками хмурившемуся водителю.
— Селамат паги-и-и! Доброе утро-о-о! — визжали они хором, так как хорошо уже знали этот газик.
Эмиль не раз высовывался из машины и свистел. В это время по обочине шоссе шли сельские принцессы в белых платьях или в цветных каин-кебайях. Глубокий квадратный вырез на блузке открывал выпуклость грудей со сказочной кожей.
На полях показались первые невольничьи пары буйволов. За ними, вытаскивая из холодной болотной грязи ноги с блестевшими на солнце икрами, шел мужчина. Хозяин и кормилец. Работяга и мишень для всех насилий, которые с незапамятных времен терпела эта страна. И, несмотря на все, сильный, вечный и вездесущий возделыватель риса. Рис рос на его живой соли.
Впереди послышался гудок мадиунского сахарного завода, а справа, из неглубокой долины, по краям залитой солнцем, раздался грохочущий рев авиационного мотора. День набирал полные обороты.
Они были у цели. Едва автомобиль повернул на бетонную дорогу, какие, вероятно, ведут ко всем военным аэродромам на свете, как у ворот взлетел вверх тяжелый железный шлагбаум и несколько солдат приложили сигарки своих пальцев к околышам темно-зеленых фуражек, под которыми сверкнули белые амбразуры глаз и клинки улыбок.
Машина направилась прямо к взлетно-посадочной полосе. В самом ее начале толпились люди. Командование позвало на торжество по случаю окончания больших учений множество гостей. Над цветными людскими волнами возвышалась большая трибуна. Представители военной полиции показали Пехару, чтобы он ехал к лестнице. Около нее майор и его товарищи вышли из машины, а полицейский сержант отвел ее на стоянку.
На трибуне было много офицеров, гражданских лиц и женщин. Когда майор со своими друзьями поднялся наверх, их сразу же стали приветствовать все присутствующие. Разодетые, надушенные женщины с нежной улыбкой протягивали им свои узкие горячие ладони и кланялись, опуская большие миндалевидные глаза.
Индонезийцы расступились и пропустили гостей на почетные места. Майор посмотрел на стоянку самолетов.
Перед самолетами строилась целая часть. В эту минуту он вновь почувствовал, что все кончается, что он никогда больше не будет стартовать с раскаленного бетона, чтобы перелететь горный массив на северо-востоке и вернуться назад, к Индийскому океану, вечно неспокойная поверхность которого напоминала спины множества серых слонов, проваливающихся в болото.
Индийский океан!
Изменчивый и непостижимый, как нрав хищного зверя, шаловливый и спокойный, ревущий и дикий. Майор никогда не забудет встреч ни с ним, ни с гигантским побережьем Парангтритис, закрытым с обеих сторон скалами, о твердокаменную неуступчивость которых разбивались лавины волн. Он не раз стоял там, слушая их звериный рев, и смотрел, как гордо взлетали они вверх, чтобы, не достигнув вершины, умереть и беспомощно откатиться назад. При виде всего этого у майора перехватывало дыхание. Он вспомнил ревущий гул волн и беспомощный голос Лены, индонезийки со славянским именем. Она испуганно закричала, когда он отплыл далеко от берега. Она боялась, что белые гребни волн завлекут его в глубину, лазурь которой резали треугольные алмазы плавников акул. Она не хотела даже пускать его в воду, потому что Рату Лоро Кидул, царица моря, не любит зеленого цвета, а у него как раз были зеленые плавки. Лена, учившаяся шестой семестр на медицинском факультете в современном университете, исповедовала анимизм и верила в чудеса и тайны. Лена была нежная и неутомимая, как волны…
Океан! Молчаливый под Южным Крестом, приглаженный ветром, который вечером спустился с пальмовых крон. Океан, который он уже больше никогда не увидит…
Трибуна внезапно зашумела.
Приехал полковник Соекирно. Поднялся на трибуну и поздоровался со всеми за руку. Майору он пожал руку особенно сердечно. Клечка в ответ грустно улыбнулся.
Соекирно изменился. Он был в Чехословакии много лет назад и тогда уже считался опытным пилотом винтомоторных самолетов. Он стал первым учеником Клечки. Через несколько недель он вылетел один на турбореактивном истребителе. Они отмечали это событие до самого рассвета и стали друзьями.
Однако-приехав в Индонезию, майор встретил другого Соекирно — седого, нервозного и молчаливого, будто чего-то опасавшегося. Хотя он и был командиром соединения истребителей, но боялся выступать против некоторых подчиненных ему офицеров. Одним из таких офицеров был командир эскадрильи майор Хардионо, у которого работал Клечка со своими коллегами. Они звали его Твердым Йона. Он долго жил в Америке и не скрывал, что, кроме американских машин и самой Америки, не признает ничего на свете. Возможно, даже своей родной страны. Каждое утро от него пахло дорогим мылом, бриллиантином и американскими сигаретами. С подчиненными пилотами он вел себя заносчиво, хотя сам за штурвалом был далеко не на высоте. С младшими командирами Хардионо говорил только через своего заместителя. Сержанты его страшно ненавидели, однако были вынуждены повиноваться, потому что армия во времена царившей вокруг нищеты и безработицы давала многое: продовольственный паек, квартиру или дом в зависимости от звания и должности, постоянный оклад, чутко реагирующий на термометр инфляции, обмундирование, положение, общественный престиж и привилегии.
С Хардионо пришлось тяжело. Однако в конце концов ему не оставалось ничего другого, как признать изумительно надежные «миги» и самоотверженную работу чехословацких техников. К майору Клечке он относился вежливо, так как видел его не раз в воздухе, а там Хардионо ни в какое сравнение с майором идти не мог.
Майор Клечка заметил Хардионо, стоявшего перед эскадрильей: его маленькая грузная фигурка размахивала руками. Вот он снял фуражку и пригладил волосы. Издали его жесты выглядели комично. Выстроившиеся летчики и техники начали волноваться, и командиры вынуждены были напомнить им о дисциплине. Жара усиливалась, и ожидание становилось все тяжелее.