Страница 16 из 49
У первой лачуги сидел человек. Он сидел на пороге открытой двери, обратив лицо внутрь, и пел цыганскую песню. Голос у него был сочный, мелодичный, но на высоких тонах иногда срывался и становился похожим на вой. У Катарины от страха пробежал мороз по коже. Она ускорила шаг. Вокруг лачуги носились полураздетые косматые дети. Черные волосы, белые зубы — и тряпки. Увидев Катарину, они быстро попрятались в лачугу. Йоланка украдкой посмотрела на мать и схватила ее за руку. Катарина сильнее прижала корзину и руку дочери и шла вперед, стараясь не смотреть ни вправо, ни влево.
Когда лачуги остались позади, она перевела дух и невольно замедлила шаг. При медленной ходьбе всегда на ум приходит какое-нибудь воспоминание. Вот и сейчас она вспомнила, как в этом месте из-за одной молоденькой цыганки передралось полдеревни. После этого на траве остались лежать двое парней с ножами в спинах. По сей день она помнила, что ту черноволосую красавицу, звали Гитой. Говорили, будто с той поры ночью здесь творятся странные вещи. Да и днем тут ходить было не очень приятно.
На обед Катарина домой не ходила. Они с Йоланкой садились на меже и ели то, что принесли с собой. Они ели на скорую руку, так как торопились убрать картофель с большого участка поля до прихода Бугая.
Им еще неделю предстояло ходить сюда, прежде чем вся картошка будет выкопана. Потом придет Лацо из леса и они примутся за свои дела: отвезут зерно к мельнику и намелют муки. Это самое трудное дело. У них не было подводы. Лацо надо что-то придумать, чтобы не одалживать постоянно подводу. После пожара они жили у ее матери. Денег на постройку нового дома у них не было. Какой же он лесник теперь, если у него нет даже сторожки? Он продолжает ходить в лес, но разве могут помочь те несколько крон, которые он приносит? Они надеялись, что им поможет лесничество, но, несмотря ни на какие просьбы, там не пошевелили и пальцем. И это было не просто так, а потому, что Гомбар был всегда честным работником.
Нельзя сказать, чтобы они умирали с голоду, но лишились они многого, и это чувствовалось. Ей недоставало также того повседневного шума деревьев, среди которых ты всегда уверен в том, что никто не знает о твоих делах, что ты в стороне от любопытных глаз, главным образом от тех, которые смотрят из-под каски. Нет, вряд ли она привыкнет и пустит корни на новом месте. И хотя она знала, что другого выхода нет, но в свободную минуту ее мысли вновь устремлялись в горы. Теперь и ее сестра Магдалена, почтальонша, не могла укрывать в сторожке беглецов с поездов, которым Юльча из районного управления в Михаловцах выправляла фальшивые документы, где значилось, что они работают на лесном участке. Сколько их теперь работает в окрестных хозяйствах, на пилорамах и в лесу! Всем им железнодорожник Саболчик, муж Магдалены, помог бежать из составов станции. Как хорошо все устраивалось, когда они с Лацо жили в лесу! Сколько людей, у которых жизнь висела на волоске, приходили с этими фальшивыми бумажками в сторожку и сколько из них стали для лесного управления «долголетними опытными лесорубами», хотя многие впервые взяли в руки топор. Но были и другие возможности. Сам Гомбар мог на своей спине вынести в горы по меньшей мере воз муки. Из этой муки потом выпекали хлеб. Одна печь находилась внутри дома, другую он построил в саду. Никто ему не помогал, может, поэтому внешне печь получилась странной. Сколько ему пришлось поломать голову, чтобы построить эту печь! Но хлеб был нужен. Каждый его кусок имел цену жизни.
Когда Гомбар не мог идти в горы, туда шла Катарина. Она никогда не знала точно, где находится партизанская группа, и только передавала в условленном месте свою ношу дозорному. Пароль менялся каждый день, но Гомбар всегда его знал. Часто, передавая свою ношу, она спрашивала:
— Когда это все, ребята, кончится? Когда же наконец придет этот день?
— Подожди, Катарина. Скоро придет! Скоро! — слышала она в ответ.
Только ожидание — тяжелая штука, особенно когда нет собственной крыши. Катарина уже в лес не ходила, ничего не носила. Все делал Лацо. Она теперь радовалась в душе, что мать не захотела перейти тогда жить к ним, в сторожку, не поддалась постоянным уговорам все продать и перестать жаловаться, что она одна и дети ее все в разных местах. На все их уговоры мать неизменно отвечала:
— Меня, старую бабку, оставьте там, где я есть.
После обеда к Йоланке подкрался один из парней, грузивших картошку, и похлопал ее ниже талии. Катарина, заметив эту дерзость вездесущим взглядом, закричала:
— Ты что это делаешь, проказник?
Парень повернулся, спокойным шагом подошел к Катарине, поплевал на руки и развел их, словно желая побороться с Катариной. Но в этот момент Катарина вся изменилась в лице. За спиной парня она увидела Дюрека, мужа Магдалены. Его лицо было бледным как мел, и, по мере того как он приближался к Катарине, оно, казалось, становилось еще бледнее. Она застыла на месте как натянутая струна. Кровь бешено пульсировала в висках. Она уже не видела парня. Видела только, как Дюро отстранил его, — и больше ничего. Все в ней похолодело. Катарина чувствовала прерывистое дыхание Дюрека, но не повела и бровью. В голове мелькнуло, что Лацо несколько дней назад ушел в лес с Дюреком. Она ждала мужа сегодня или завтра. Теперь так часто случалось, так как сюда, в деревню, ему было гораздо дальше. «Почему же здесь Дюро, а не Лацо? Почему Дюро пришел прямо на поле?..»
Страх заполнил ее всю, подкравшись к самым корням волос.
— Лацо… — Дюро не докончил фразы, так как Катарина сломалась у него на глазах, как тростинка.
— Говори, говори, — прошептала она сквозь стиснутые зубы, а Дюро показалось, что она крикнула: «Режь, режь, не смотри ни на что! Режь, пока моя голова на плахе!..»
— Он там лежит… Он… его принесли…
— Ну говори же!
Катарина опустилась на колени, ноги ее уже не держали. Со сцепленными на груди руками она упала перед Дюреком, и люди на поле стали оглядываться на них, а многие, побросав работу, поспешили к ним. Катарина их не замечала.
— Мы привезем его вечером… на подводе.
— Привезете? Кто? Он не может сам идти? Он ранен?
Дюро молчал.
— Но хоть скажи, он жив?
— Нет, Катарина.
Она опустила голову. Горло ее перехватила такая боль, словно туда вонзили нож. К ней подбежала Йоланка и непонимающе опустилась возле матери.
— Катарина, опомнись! — просил ее Дюро.
Она продолжала стоять на коленях. Поле вокруг нее было такое тихое и терпеливое, будто вовсе и не принадлежало Коломану Бугаю.
— Катарина! Здесь Бугай-младший. Он приехал на лошади и смотрит прямо на тебя.
Это возымело действие, потому что сын Бугая не должен видеть Катарину Гомбарову стоящей на коленях. И хотя об этом никто никогда не говорил, но каждый житель этих покосившихся хат знал, что в поджоге сторожки принимал участие и молодой Бугай. Катарина встала, отряхнула колени, поправила платок и вновь принялась за работу. На Бугая с красным от вина лицом она даже не взглянула. Просто не могла. Будто ее уже вообще не было на поле. Мысленно она находилась в лесу и кричала изо всех сил: «Лацо, мой Лацко! Василий Степанович, вы слышите меня? Боже мой, хлопцы, где же вы все?.. Я должна вам сказать. У меня нет мужа, нет кормильца! Да что вам говорить, вы ведь об этом сами знаете!..»
Из забытья ее вернул громкий, всхлипывающий голос Йоланки:
— Мамочка, мама!..
Вечер был таким же неприветливым, как и день. Ветер порхал туда-сюда, как привередливый странствующий подмастерье, который никак не может найти себе место для ночлега. Ставни в доме старухи Марциновой сильно скрипели. Это действовало на нервы, как оскомина. Хлопала от ветра калитка, и в сенцах на веревке бились друг о друга початки кукурузы. Они качались над дверями, как золотое ожерелье. Время от времени с неба срывались большие капли дождя и падали на холодную землю. По небу неслись рваные тучи. Как испуганные птицы, летели они куда-то на запад. Луна едва проступала сквозь эту косматую завесу, бросая бледный свет на вспаханную землю, крыши домов и верхушки деревьев. От ее призрачного света окрестности казались широкой горницей, в которую внесли притушенную керосиновую лампу.