Просека

9

Просыпаюсь я в первом часу дня. В комнате никого нет. Двор снова залит солнцем. Ах, как чудесно. Заметно постаревшая Вера Александровна, должно быть вернувшись с рынка, подымается по ступенькам крыльца с сумкой в руке. Волосы у неё белые-белые. Замечает меня, улыбается. Я здороваюсь.

— Давно приехал, Борис?

— Вчера днём. — Она качает головой, продолжая улыбаться. Говорит что-то торопливо, но негромко, и я не могу понять её. Однако киваю, и она кивает и скрывается в доме.

Натягиваю старенькие брюки. Обуваться не буду. И в городе днём буду ходить босым. Я спрыгнул с крыльца, пробежал по дорожке между картофельными грядками к огороду. На душе как-то тревожно и радостно от прошедшей ночи, от предстоящего великолепного дня. На огуречной грядке сорвал длинный упругий огурец, привычным движением стёр с него податливые колючки. Прошёл к месту, где в прошлом году ещё стоял столик. Его нет. На меже пырей почти до колен, за ним усадьба Кунцевых. Два окна их маленького домика, закрытого кустами сирени, выглядывают между ними. Яблони у Кунцевых, как и у нас, молодые, им не больше пяти лет. И Кунцевы, как и мы, ещё не говорят «наш сад», а «наш огород».

Жуя огурец, я закуриваю, но тут же бросаю папироску. Прохаживаясь вдоль межи, будто высматривая что-то нужное на ней, поглядываю то и дело на домик Кунцевых. Вчерашние взгляды Вари, странные улыбки её не выходят из головы. Вон мелькнула белая кофточка, над кустами георгин появилась её головка с короткими чёрными волосами.

— Приветствую! — кричу я.

Варя машет рукой, направляется по тропинке к меже.

— Ты куда собралась?

— Пока никуда. К учителям же пойдём?

— Это ж не скоро! Надень какой-нибудь сарафан, а то испачкаешься, — говорю я, смеясь и удивляясь самому себе.

— Ты хочешь? — говорит она.

— Конечно. Слушай, но какая ты стала!

— Я сейчас!

Вскоре сидим под кустами жёлтой акации, за которыми начинается старый сад других соседей. В прошлом Варька, а теперь Варенька в свободном лёгком платье, в тапочках. Я снимаю их, говорю, что ни к чему ходить здесь обутой. Я не знаю, в каком она институте учится. Вчера не спросил.

— Видишь, — говорит она, — ты ничего не знаешь обо мне, и я знала, где ты учишься, на каком факультете.

— От кого ты узнала?

— Узнала… А где столик, он же вон гам стоял?

— Наверно, подгнил и отец порубил его на дрова.

От окон нашего дома мы закрыты сараем, но её окна смотрят прямо на нас. Мать её товаровед, она на работе. Отец в лесничестве.

— Я встал сейчас, а дома никого, — говорю я, — должно быть, на заречный огород ушли.

— И у нас никого нет, если не считать бабушку. Твоя бабушка зимой умерла?

— Да… Какая ты стала, — говорю я, разглядывая её лицо.

— Какая же?

Я обнял её, положил её голову на свои колени.

— Зачем?

— Так удобней тебе. А ноги вот так. Удобно?

— Да.

Я поцеловал её в висок, в щёку, в губы. Молчание.

— Я знаешь что вспомнила, Боря?

— Что?

— Помнишь, в прошлом году городские соревнования были на стадионе… Только не задавайся, ладно?

— Ладно.

— Вы тогда должны были играть в волейбол с техникумовскими ребятами, а мы, девчонки, болели за вас. Ты разделся, сунул мне в руки свою одежду. После игры все вы пошли купаться, а я побрела за вами с твоей одеждой, помнишь?

Я вспомнил, что да, мы играли в волейбол. Но о Варьке, об одежде не помню.

— Да, да, — киваю я, — мы тогда выиграли у техникума.

— Ну вот… Я пришла к воде, села в сторонке от вас и сидела. А потом все вы побежали опять на стадион. На меня ты и не посмотрел… Скажи, ты до сентября дома будешь? Хотя ладно, об этом после… Ты вечером куда пойдёшь?

— Не знаю. Пойдём вместе куда-нибудь?

— Ты хочешь? Я знаю, теперь ты захочешь: я ведь красивая стала! Куда сходим?

— В рощу, к реке…

— Ой, — она вскочила, отряхнула подол и поправила волосы, — папка зачем-то приехал: вон пролётка его через калитку видна. Я побежала…

Сцепив ладони на затылке, я сижу, откинувшись на ветки акации. Сидеть неподвижно невозможно. Бреду во двор. На бревне у крыльца сидят Козаченко, Игушин, Митька Анаприенко.

— Вон он! — кричит Игушин. — Карта, мы тебя ждём, пошли искупаемся!

…Завуча застаём в плетёном кресле под навесом из жердей, на которых сушится трава. На столике перед ним газеты, пиво в отпотевшем графине. Он всегда любил пиво. В шесть часов вечера через Петровск проходит московский поезд. И если к этому времени по Суворовской улице двигалась величавая фигура Максима Павловича в сторону вокзала, все знали, что он отправился пить пиво. Высокий, плотный, с лицом римского императора, он всегда садился на одном и том же месте — под фикусом против окна. Выпивал три кружки пива, рассчитывался. Погуляв по платформе, встретив и проводив поезд, возвращался той же дорогой домой. Ему уже за шестьдесят. Короткие волосы его ещё больше поседели, голова, как мне кажется, стала тяжёлой.

— Спасибо, что зашли, спасибо… Садитесь кто где. Вот на крыльце места много… Рассказывайте. Картавин, ты начинай. Ты, говорят, дальше всех забрался— в Ленинград махнул! Где ты там?

Я рассказываю. Прикрыв глаза, он слушает, держа руки на толстом животе.

Сидим у Максима Павловича часа полтора. Провожая, нас, он говорит:

— Ваш класс был хорошим… Даже завхоз вспоминает вас. Да… Мы часто в канцелярии говорим о вас… И я не льщу вам, дети мои. Может, так потому, что ваш класс был единственным в школе. Не знаю, не знаю. В этом году мы выпустили уже два класса. Да… Скажу вам, дети мои, в разное время и разные люди: до войны были одни, в годы вой- ны — другие, сразу после неё — третьи. И всё, знаете, очень отличаются друг от друга. Вы к кому от меня с визитом?

— К Вере Владиславовне.

— Молодцы, молодцы, — кивает он, — я старик, но у меня семейство, внуки приехали на лето, а она одна…

От Веры Владиславовны мы направились к физику Вадиму Семёновичу. Но его дома не оказалось. Уехал в какую-то деревню. Остальных учителей решили навестить завтра. Гурьбой гуляли по Речной улице против дома Астронома, надеясь повидать его в милицейской форме. Надоедает ждать его, спешим на купалище, так называют у нас пляж.

Варя не поглядывает на меня, как вчера, ни с кем не разговаривает. Я отделяюсь от оварищей, сворачиваю за кусты ивняка и бреду по берегу. Лощина, за ней — взгорок, а дальше — сосновый бор. Я раздеваюсь, лезу в воду и плаваю, покуда не появляется из-за поворота её фигурка. В этом месте реки течение быстрое, дно глинистое. Она несколько раз окунается с головой, выходит из воды и говорит:

— Я знала ещё в Москве, что мы встретимся. И так вот будет. — # И вдруг: — Ты знаешь, я очень плохая.

— Ты о чём?

— Я вчера весёлая была?

— Да.

— Ужасное что-то творится со мной, Боренька.

Я смеюсь.

— Я терпеть не могу своих одноклассниц. А если б приехала твоя Сухорукова, я б её, кажется, возненавидела… Я послезавтра уезжаю, Боря.

Я молчу. Она трёт виски.

— Что случилось, расскажи.

— Не знаю, Боренька. Мне страшно чего-то. Знаешь, я ни с кем не откровенничаю в общежитии. У меня нет подруги задушевной. Я и дома почти не разговариваю с родителями. Перед отъездом из Москвы я прочитала у одного старого писателя, забыла его фамилию, он ещё до революции писал, как одна горбатая пожилая девушка целыми днями смотрела в окно на улицу: подозрительно и со злобой смотрела на женщин. И я так жила прежде. Ты понимаешь меня?

— Понимаю. Успокойся, — говорю я, не понимая её.

— А теперь я боюсь, Боря. Я, конечно, учиться буду, я привыкла заниматься и окончу институт, но я никогда не буду такой, какой хотят видеть меня мама и отец… За мной в Москве ухаживают три парня. Уже полгода. Я сбежала от них сюда. Когда вдруг за мной стали ухаживать, я стала вести себя развязно, научилась курить. Я всем там кажусь не такой, какая я есть на самом деле. Я места там себе не нахожу…