Просека

Она плачет. Молча утешаю её. Она вдруг садится, смотрит мне в глаза.

— Борька, я с тобой побуду и стану другой. Это я чувствую. Пойдём вечером в рощу?

— Пойдём. Обязательно.

…Уезжает она из Петровска не послезавтра, а через неделю. И всю эту неделю мы провели вместе. На опушке леса за рекой стоит домик лесника. Глядя на домик, я мечтал вслух: вот если б я был лесник, поселились бы в таком домике и жили.

— И правда! — весело восклицала она и тоже начинала мечтать вслух.

Рассказывал ей о Болконцеве, и мы уезжали куда-то далеко в тайгу и жили там, ловили рыбу, охотились, искали золото и алмазы. Она всё время была весёлая. Только когда прощались, лицо её было серьёзным и грустным. Провожали её отец и мать и все одноклассники…

Дня три я никуда не ухожу со двора. Сестра пропадает с подругами на купалище. Я помогаю маме на кухне, топчусь в огороде, собирая огурцы, спелые помидоры. И тогда два окна Кунцевых подозрительно следят за мной.

Я пытаюсь взглянуть на себя её глазами. Но у меня ничего не получается. Я представляю, как она в прошлом смотрела на меня, а как сейчас, находясь в Москве, представить не могу.

— Пап, я с тобой в лес хочу съездить, — говорю я отцу, когда он, умывшись, садится обедать.

— Что ж, поедем…

Военный санаторий почти отстроен. Идут отделочные работы. На опушке леса мужики разрезают вручную пилами толстенные дубы на доски. Один наверху, другой внизу. Равномерно, будто бы и без особых усилий, двигают они сверкающие на солнце пилы с огромными и острыми зубьями.

— Найми меня, — говорю я отцу, наблюдая за крайним пильщиком.

Он гол по пояс, упругие мышцы на широкой спине бегают под тонкой кожей то вверх, то вниз в такт движениям рук.

Отец находит мне в деревне напарника, мужика лет пятидесяти. Плотники сооружают нам высокие козлы из брёвен. Приступаем к работе. Напарник мой всё время посмеивается, сыплет прибаутками.

— Не нажимай, малый, — говорит он мне, — легче отпускай, а то опосля и ложку ко рту не поднесёшь!

Соседи наши без передышки пропиливают несколько брёвен, минуту отдыхают. Начинают новый заход. Мы не дорезали до половины, руки мои отказываются подниматься вверх. Мот льёт по лицу, в висках стучит, но я не сдаюсь. Это не работа, а каторга. Во второй заход я лезу на козлы, напарник внизу. Мне кажется, что наверху легче. Но отпиливаем вторую доску, тут уж не только плечи, спина, но и икры ног немеют. Покуда распилили первое бревно, мне два раза казалось, что вот-вот не выдержу, голова закружится и я упаду. Когда возвращались домой, я искупался, усталость вроде бы прошла. Но дома, усевшись за стол обедать, почувствовал, как отяжелели веки. Глаза стали проваливаться, и предсказание моего весёлого напарника подтвердилось: подношу ложку с супом ко рту, на полпути она останавливается, и я ничего не могу поделать. Рука не работает. Трясу её, сгибаю, разгибаю несколько раз. Берусь за ложку, и опять то же самое. Наклоняюсь к самой тарелке.

Утром я не могу сесть, потом встать. Такое ощущение, будто весь ты деревянный, а в суставы насыпали песку. Куда там усталость после бокса! К чертям собачьим эти доски! Но отец будто ничего не замечает.

— Садись, садись ешь. Сейчас уж Гаврюша подъедет…

Он всегда не любил, если я не занимался делом, а крутился на турнике, возился с гирями. Или пропадал где-то с товарищами. Теперь он, кажется, доволен.

10

Три недели я отработал. Рассчитался. Ещё четыре дня пожил дома. Уезжаю в Ленинград. Опять через Москву. Сделать остановку, увидеть Вареньку? И когда я где-то на полпути к столице, желание такое владеет мной полностью, я уверен — загляну к ней в общежитие. Но оказавшись в толпе на вокзале, спускаюсь в метро, и оно везёт меня прямо на Ленинградский. Признаться, я терпеть не могу такого огромного города. Только слово — Москва — вызывает во мне всегда какое-то светлое, гордое чувство. Я решил, что встреча с Варенькой будет не такой, как мне хочется. Она увидит меня, растеряется, и мы не будем знать, куда нам деться. Лучше мы спишемся с ней, зимой встретимся в Петровске.

В Ленинграде отличная погода. Уже в трамвае по пути к студгородку забываются и Петровск, и одноклассники, и Варенька: я ожидаю встречи с Николаем. Мы же договорилиссь приехать в Ленинград за три дня до начала занятий. Захожу в наше общежитие и вижу: стены и пол заляпаны извёсткой. Девушка-маляр говорит, что пока ремонт, студенты не живут в этом корпусе. Спешу в нашу жилконтору. Комендант общежития похож на дубовую бочку, поставленную на две тумбы: на бочку положили созревшую тыкву и прикрыли её фуражкой работника речного флота.

Возможно, прежде он был поваром. В прошлом году, помню, я обратился к нему вечером с каким-то вопросом. Он стоял под аркой служебного корпуса, я спешил от трамвайной остановки. Было темно. Я повторил вопрос раз, второй, но комендант не отвечал. Вдруг он зашевелился, потоптался, и тогда я сообразил, что задавал вопрос, глядя на затылок. В коридоре жилконторы свет не горит. Комендант стоит возле стенгазеты.

— Степан Иваныч, где наши живут?

— Временно в корпусе эиергомаша. Все, кто уезжал на лето, там. На пятом этаже.

Спешу к корпусу энергомашиностроительного факультета. По дороге спрашиваю всех знакомых:

— А Болконцев приехал?

— Нет, кажется, ещё нет, — отвечают…

Первого числа перебираемся в свой корпус, поселяемся в тех же комнатах. В этом году на наш факультет приняли ускоренников людей, окончивших когда-то строительные техникумы и поработавших на производстве. Они проучатся ещё два года, получат дипломы инженеров. Почти весь второй этаж отвели им. Так что мы остались на первом. А новых первокурсников расселили в каком-то другом корпусе студгородка. Планы мои рухнули: я хотел с Яковлевым и Болконцевым поселиться в трехместке на втором этаже. Зондину всё равно, где его койка будет пустовать. А Бес пусть бы искал себе место где угодно.

Жду Николая, с ним предпримем что-нибудь: или общими усилиями выгоним Беса, или сами уйдём. Но с Бесом я не смогу жить. Я уже не дразню его, вообще стараюсь его не замечать. Но он, как заноза в пальце, постоянно раздражает меня. Поражает меня его бессовестность, наглость. Надо набрать чернил в ручку, Бес запросто обращается ко мне: «Дай-ка чернилец, наберу маленько…» Я смотрю на него с удивлением, спокойно говорю: «Бери». Я совершенно не понимаю этого человека. Хочется съязвить в его адрес. Но молчу. А он хихикает, напевает что-то, подёргиваясь.

Вдруг получаю телеграмму от Болконцева: «Задерживаюсь месяц деканат выслал справку Николай». Что с ним?

Мне кажется, первый курс я прожил как-то не так, как надо бы. Сумбурно, впопыхах, как бог на душу положит. Надо выработать какую-то систему, расписание. Вместе с Николаем, а его вот нет.

Зондин как-то успокоился. Частенько теперь сидит на диване в проходной, читает газетку. По вечерам играем в волейбол. Он играет плохо, но старается. Сильно переживает, если допустит оплошность. А то: идёшь куда-нибудь, глядь — у дверей общежития стоит он, сунув руки в карманы, озираясь по сторонам. Лицо серьёзно.

— Здоров, Саша!

— Здоров. — Улыбается.

— Кого ждёшь?

— Да так…

— Пошли к нам.

— Сейчас.

И через пять минут он у нас в комнате, лежит на своей койке. Слушает радио или листает книжку, поглядывая на Мишу Яковлева.

Миша теперь обычно молчит, ковыряется с чем-то в своём углу, он увлёкся радиотехникой, под окнами корпусов студгородка собирает выброшенные репродукторы, детали от приёмников. Руки у него черны от проволок, паяльника и прочих подобных вещей. Паяльник нагревает на сделанной им же электроплитке. Спираль вставил в нёс такую, что даже керамика раскаляется добела. И когда паяет у нас в кладовке, там стоит тропическая жара и духота.

В тот лень, когда пришла телеграмма от Николая, я написал Вареньке длинное письмо. Закончил часа в два ночи, побежал и опустил его в ящик. Не могу понять, что рассердило её. Я писал о том, как хорошо было в Петровске, мы должны поскорее встретиться, пусть она сообщит, где лучше — в Ленинграде или в Москве. А через неделю получаю странный конверт, весь в кляксах, измятый. «Ты, — пишет Варя, — растянул своё послание на пять листов и обо всём пишешь в насмешливом тоне. Тебе всё легко в жизни достаётся, потому ты так и пишешь». И дальше в таком же духе. А в конце: «Мне больше не пиши». Едва прочёл я письмо, тут же изорвал и выбросил в форточку.