Просека

— Это ты, Варька? — спросил я, разглядывая вблизи её новые для меня серые глаза, чёрные брови и нежную кожу на щеках.

— Я. Не узнал?

— Нет!

— Конечно: я ведь была не Сухорукова. — В голосе я уловил раздражение, глаза её сердито прищурились. Но она засмеялась, поднялась. — Девчонки, айда купаться!

Я бегу следом за девушками, прыгаю вниз головой с обрыва в темноту. В воздухе пугаюсь: вдруг обрушусь на кого-нибудь из них! Но обходится благополучно. Это место у нас называют Омутом, хотя давно водовороты исчезли. Но здесь глубоко, течение очень слабое. На середине реки я лёг на спину. Небо всё усыпано раскалёнными угольками. Млечный Путь, таинственная небесная дорога, проходит надо мной. Левый берег пологий, за ним деревья городского парка и крыши домов круто изгибают неровной линией горизонт. Кажется, в шестнадцатом веке на месте теперешнего Петровска россияне поставили крепость, чтоб обороняться от набегов крымских татар. Я представил всадников на диких лошадях с луками и стрелами. Мчатся они из степи, влетают в речку, которая, конечно, в те времена была шире, глубже. Поят лошадей, пьют и обливаются водой сами. А из крепости мчится на неосёдланном коне всадник в сторону Курска с вестью о напавших врагах…

Пламя догорающего костра на обрыве показалось мне вдруг тоже таинственным, как и Млечный Путь. Девушек я не вижу, но они стоят в воде на мели под самым обрывом, обнявшись, поют негромко и чуть шутливо: «Летят утки, летят утки и два гуся. Кого жду я, кого жду я, не дождуся». Может, и в ту далёкую пору горел когда-нибудь на обрыве костёр, пели песню девушки, стоя в воде, боясь водяного или русалки. Лежал вот так, как я сейчас, парень, похожий на меня. Слушал песню, смотрел на пламя костра, на звёзды… Вдоль обрыва, часто махая широкими, короткими крыльями, пролетела бесшумная сова, взмыла над костром, шарахнулась в сторону. И тогда летали совы, но было их больше; больше было тогда и летучих мышей, которых и сейчас изредка заметишь ночью, а днём они сидят в меловых лесных пещерах.

Вдруг я вздрагиваю: слышится топот, ржание и фырканье лошадей. Это пригнали на водопой табун. Грубый голос покрикивает на них, они фыркают, шумно бьют ногами по воде. Наконец тихо. Лошади пьют, а пригнавший их ласково посвистывает. Отец тоже всегда посвистывал, когда мы с ним пригоняли лошадей па водопой. Подражая ему, и я свистел, живёт поверье, будто лошадь больше пьёт, если тихо посвистываешь.

— Эй, у костра, — раздался грубый голос пригнавшего табун, — собирайтесь домой: гроза надвигается!

Высокая сутулая фигура Витьки выросла рядом с костром.

— Митюня, это ты? — крикнул он.

— Я. А это ты? Директор вернулся из Ольховатки, говорит, там уже небо всё лопается. Велел утей из айдарского загона в птичник загнать. Собирайте манатки!

Витька запрокидывает голову, прислушивается. Девчата смолкли. От птицесовхоза доносится покрякивание уток.

Вечер тёплый, воздух нигде не шевельнётся. Никому не хочется идти домой.

— Лягушки не кричали, — говорит Витька, растягиваясь на траве. — Может, стороной пронесёт.

Все смотрят на костёр и молчат.

— Кто за то, чтоб по домам? — спрашивает Козаченко. Желающих нет. — Кто против? Все. Девчонки, если нагрянет, не пищать. Одежду — в песок, а сами в воду.

— Скажите мне, пожалуйста, — говорит Сивотина, оглядывая всех, — а где наша Олечка Икрина? Смотрите, и Юрочки Игушина нет?

Улыбка пробежала по лицам.

— Они звёзды считают. Юрка!.. Если гроза начнётся, мы здесь останемся! — кричит в темноту Витька.

— Слышал! — отвечает голос Игушина.

— Давайте договоримся: где завтра и во сколько встречаемся. И к кому первому пойдём?

— Соберёмся у школы. Часа в три.

— В пять, — сказал Витька, — к трём я не смогу, а к пяти вернусь.

— Ну в пять. Сначала навестим Паву — он завуч. Потом к Вадиму Семёновичу идём. От него к Эмме Васильевне.

— А к директору? — спросил я.

— Директор новый. Мы же не знаем его.

— А где наш Икс?

— Его, говорят, в Старый Оскол перевели.

— К Астроному зайдём, — сказал я. — Кобель его жив?

Ребята засмеялись.

— Ты не знаешь про Астронома?

— Нет…

Учитель астрономии хоть и преподавал только в десятом классе, да и то раз в неделю был его урок, в школу приходил ежедневно. От строгого взгляда его редко удавалось увильнуть набедокурившему. Его даже побаивались почему-то учителя, исключая, конечно, завуча, который никого не боялся. На школьных собраниях всегда выступал Астроном.

— Вы металла не плавите, хлеб не вырабатываете, — внушал он ученикам, — и потому должны учиться хорошо…

Он проводил и собрания учителей.

— Учитель — это первейший и главнейший из всех равноправных граждан нашей страны, — говорил он учителям, молодым и старым, и призывал их нести высоко знамя советского педагога.

Живёт Астроном на Речной улице в собственном доме, крытом железом, окружённом плотным забором. Живёт с женой и глухонемой домработницей, которая, говорят, доводится ему дальней родственницей. И вот прошлой весной его обокрали; отравили огромного кобеля и ночью обокрали. Войдя утром во двор, он увидел дохлого кобеля, распахнутые двери сарая. Вбежал в сарай, тотчас выскочил из него и закричал:

— Караул! Милицию, милицию позовите! Корову свели, корову украли!

Соседи прибежали на крик, и кто-то из них обрадовал его, сказал, что корова в огороде бродит. Он выглянул за сарай, корова мирно паслась. Но он вдруг схватился за голову, кинулся опять в сарай, загремел там какими-то вёдрами, жестянками. Потом, покачиваясь, вышел под солнце, постоял молча и пропал в доме. Соседи спокойно разошлись. И в доме, во дворе Астронома наступила тишина.

А совсем недавно стало известно, что у него имелось золото, драгоценности, он хранил их в никуда не годном самоваре, валявшемся среди хлама на чердаке сарая. И кто-то выкрал его богатство.

А между тем предсказание конюха Митюни начинает сбываться. Со стороны птицесовхоза, немного левее, там, где осиновая роща, предостерегающе зашумело. Линия горизонта, образованная лесом, медленно стала подыматься выше и выше, гася звёзды. Будто из-под земли донеслись раскаты грома, напоминающие далёкие разрывы снарядов от «катюш». Но мы ещё на это внимания не обращаем, мы нанесли от пересохшего в начале лета русла протоки сухих водорослей, коряг, палок. Языки пламени взмывают метра на три над землёй. У всех головы вполоборота к огню. Девчата щурятся, улыбаясь. Но вдруг волной ударил прохладный воздух, свалил пламя к земле; девчата вскрикнули, отбежали. Гул леса пронёсся к городу.

— Тревога! Ближе к воде!

— Мальчишки, а в речку ведь нельзя лезть, может убить молнией!

— Не убьёт! Это ты, Лидочка, в своём электротехническом глупостей наслушалась!

В обрыве имеются выемки, вырытые мальчишками. Прячем в них одежду. Горняки сокрушаются о своей форме.

За первой волной прохладного воздуха прокатилась вторая, и затихло. Вдруг посыпались у берега с неба лёгкие и звонкие монетки — первые капли дождя пробежались по реке. Стало совершенно темно. Неожиданно из-за леса вылетела светло-жёлтая стрела, пронзила небосвод. На миг стало светло — и грух, грух, грух — прокатилось над головой, и оглушительным треском рвануло где-то поблизости. Все мы уже по плечи, в воде. Славка и Витька орут, прыгая на месте; с берега скатываются в воду две фигурки, это Игушин и Олечка Икрина. Вода кипит вокруг нас. Девчата взвизгивают, что-то выкрикивают. Тяжёлые капли часто бьют в голову, секут лицо. Я протягиваю руку, трогаю чью-то голову, плечи.

— Ой, кто это? — пугается Варя. Я привлекаю её к себе. Она дрожит.

— Страшно? — кричу.

— Ужас! Борька, какой ужас! Зачем мы остались! Мне дышать нечем, заливает лицо!

— Ребята, ребята, — плачет, кажется, Сивотина, — помогите я не могу устоять!

Опять сверкает молния, вижу, что Игушин держит её и Икрину, обхватив их руками за шеи. Признаться, и мне жутковато.

Но гроза проползает дальше. Вскоре делается светлей, над лесом появляется звёздочка. У девчат страх сменяется нервным весельем. Мы одеваемся и спешим по домам…