Страница 39 из 99
Савада, сам не зная того, был прав. В батальоне начала свою подпольную деятельность “Чисакура” — “Кровавая вишня”. Хомма — Тарада стал её организатором, а Нисино тайным вдохновителем. В организацию отбирали тщательно, после долгой проверки, клятву писали кровью. Покушение на солдата из четвертой роты и угрожающая записка Эдано были первыми шагами “Кровавой вишни”.
Вскоре Эдано пришлось убедиться — с ним не шутят. К концу года их взвод оказался первым по трудовым показателям. Капитан Мори, Нисино и их единомышленники бесились из-за этого: им всё труднее становилось объяснять плохую работу других подразделений. Пугала и кропотливая работа Гурова, который нащупывал дорогу к сердцам пленных. Она грозила разрушить воздвигаемою заговорщиками плотину между солдатами и правдой.
Под Новый год командование батальона устроило для пленных вечер. В батальоне оказалось немало танцоров, певцов, рассказчиков, поэтов. Нашлись даже акробаты и фокусник. Эдано выступил в силовой борьбе. Он побеждал своих противников под азартные выкрики всего зала. Капитан Мори не без самодовольства поглядывал на русских офицеров.
Адзума читал стихи собственного сочинения. Когда он закончил и аплодисменты стихли, Гуров громко спросил молодого поэта:
— Вы знаете стихи Ёсано Акико?
— Так точно! — ответил Адзума.
— Вы помните ее стихотворение брату?
Адзума смутился:
— Очень хорошо помню, — ответил он.
— Так просим его прочесть! — Гуров захлопал в ладоши, и весь “зал” дружно поддержал его, довольный, что русский офицер слышал о их соотечественнице-поэтессе.
Адзума, — сказав, что стихотворение написано ещё в 1904 году, крепнущим с каждой строкой голосом читал:
Ах, брат мой, слезы я сдержать не в силах.
Нет, не родители вложили
Меч в руки сына, чтоб разить людей!
Не для того они тебя растили,
Чтоб дать наказ: погибни, но убей!
Твой славен род не беспощадной бойней,
Он кровь ещё не проливал ничью.
Ты призван продолжать его достойно,
Не отдавай, любимый, жизнь свою!
С подмостков неслись горькие, бьющие по сердцам слова. Все смолкли. Казалось, устами этого худощавого пленного с каждым говорила мать, жена, сестра…
Строки неизвестного стихотворения взбудоражили Эдано. Какие слова! И это писала женщина! Где она нашла мужество, чтобы решиться высказать горькую правду ещё сорок лет назад? Значит, это о её стихах говорил Адзума ещё в Муданьцзяне.
А со сцены неслись призывы:
Твоя жена проводит дни в печали,
Ты помнишь ли её в чаду войны?
Как свадьбы день вы радостно встречали?
Не длилось счастье и одной весны.
Про юную любовь её так скоро
Ужель забыл ты в боевом строю?
В ком без тебя найдет она опору?
Не отдавай, любимый, жизнь свою.
Когда Адзума замолк и молча стоял, вытянув руки по швам, в зале ещё несколько мгновений царило безмолвие. Первыми захлопали советские офицеры, за ними сначала робко, а потом всё громче стали аплодировать и японские солдаты. Капитан Мори поднялся с места и, не оглядываясь, зашагал к выходу. За ним вышло ещё несколько офицеров. Остальные остались. Нисино в душе осуждал поступок Мори: свои чувства здесь следует скрывать.
После концерта Эдано долго не мог успокоиться. Хотелось побыть одному. Он накинул шубу и вышел в темноту морозной ночи. Высоко в глубине неба мерцали звезды, такие далекие… Снег поскрипывал при каждом шаге. Чужое холодное небо, снег…
Внезапно за углом казармы раздался крик. Эдано сбросил шубу и в несколько прыжков оказался там. В свете луны он увидел двух человек с закрытыми полотенцами лицами, склонившихся над третьим, лежащим на снегу. Эдано рванулся на помощь. Нападающие скрылись в темноте. Эдано приподнял избитого — это был Адзума.
— Кто это? И за что они тебя?
— Не знаю, кто такие, командир, — вытирая лицо, ответил поэт. — Спасибо за помощь.
Эдано поднял шубу.
— Кто это все-таки?
— Лица были закрыты. Один сказал: “Это тебе за стихи”. А я при чем? Мне русский офицер приказал их читать! — оправдывался перепуганный поэт.
— Да не трясись ты. Надо было мне хоть одного мерзавца задержать и разделаться с ним как следует!
— Нет, нет. С ними опасно связываться. Ведь они и убить могут.
— Убить? Могут, если мы позволим себя убивать…
* * *
Через несколько дней после сигнала на обед, когда все устремились к месту построения, Эдано зашел проверить печь-жаровню на первом этаже. Около неё обычно отогревались во время перекуров. Печь оказалась в порядке, и Эдано заторопился к выходу. Но едва он шагнул в подъезд, как его оглушил страшный удар по голове. Откуда-то с высоты на него свалился кирпич. Хотя шапка и смягчила удар, Эдано с залитым кровью лицом упал на покрытый льдом деревянный настил.
Он сразу пополз к выходу, инстинктивно стараясь уйти подальше от опасности. Но силы оставили его, и слабеющие пальцы только бессильно скребли лед. Уже теряя сознание, он услышал голос Савады:
— Господин унтер-офицер? Взвод ждет!
“Друг…” — успели шепнуть губы Эдано, и он потерял сознание.
Глава седьмая
1
Очнувшись, Эдано не в силах был открыть глаза. “Неужели ослеп?” — со страхом подумал он. Какие-то люди ходили вокруг него, слышалась русская речь. Потом его подняли и понесли. На лицо легла мягкая маска с приторно-сладковатым запахом. Он хотел сбросить её, крикнуть “не надо!”, но губы только беззвучно шевельнулись.
И снова мрак забытья.
Первое, что услышал потом Эдано, был звук шагов. Кто-то осторожно подошел к нему и взял за руку, прослушивая пульс. Он с трудом, словно чужие, приподнял веки. “Вижу!” — сразу легче стало на сердце. Эдано открыл глаза пошире. Оказалось, что он лежит на койке, а рядом сидит русская женщина в белом халате. Она ободряюще улыбнулась и что-то сказала, но Эдано не понял. Голова у наго была точно свинцовая, и ноющая боль сверлила мозг.
Женщина улыбнулась и, заглянув в бумажку, повторила:
— Мидзу? Воды?..
Эдано согласно опустил веки, только сейчас почувствовав, что мучит его жажда. Она принесла холодного чая и начала поить его с ложки. Когда стакан опустел, она снова посмотрела в бумажку и произнесла: “Всё хорошо. Двигаться нельзя”. Уходя, она сказала стоявшему в дверях санитару: “ Выкарабкался парень. Будет жить!” Но этого Эдано не понял. Он закрыл глаза и сразу уснул.
На следующий день он внимательно осмотрелся. В палате их было пятеро. Он и четверо русских. Две койки стояли пустые. Эдано долго лежал с открытыми глазами, вспоминая, как произошло с ним несчастье. Нет, кирпич не сам упал. Его кто-то сбросил, целясь именно в него. Значит, прав был Савада. Нельзя полагаться на одного себя. Но кто же был наверху? И вдруг мелькнула переходящая в уверенность догадка: “Нагано!” Да, именно он. Незадолго до обеда Нагано отпросился в соседний взвод, работающий в другом крыле здания. Если он, тогда всё проще. Это месть человека, неспособного отплатить за обиду встретившись лицом к лицу. В таком случае предупреждения Савады — пустые домыслы.
Эдано не помнил, чтобы о нём когда-нибудь так заботились. Разве что в детстве, когда жив был отец. Его здесь ничем не выделяли среди остальных больных, русских: одинаковое питание, те же лекарства, одна и та же предупредительная заботливость по отношению ко всем. Масло, молоко — эти продукты он и дома не часто видел. Жаль, что женщина-врач не знает японского языка! Эдано выразил бы ей свою глубокую благодарность. Он понимал: русские спасли ему жизнь.