Страница 16 из 29
Мой друг вытаращился на меня в великом изумлении:
– Ну откуда ты это знаешь?! Про Нила с Параскевой? Я не знаю, а он знает! Тебе-то зачем? Забудь сейчас же!
Я и заскучал:
– Забудь, забудь... Да оно не забывается.
Опал ветер. Руки у бедноты опустились. У меня тоже.
– Дядя Паша, – попросился Коля-пенек. – Давай я их на силос пущу.
– Погодь, Коля, – ответил мужчина. – Время еще не доспело. Надо будет, мы с них мигом кору-то слысим.
– Давно уж слысили, – сказал мой друг. – Куда еще?
– Новая-то, – пояснил степенно. – Опять наросла.
И заиграл топором, вырубая Колю-труженика.
Мы подошли к воротам.
Оттуда несло удушающе.
Погребным холодом. Гнилью. Отстоявшейся бензиновой вонью.
– Поглядеть можно?
– Глядите, – разрешил дядя Паша с профессиональным небрежением. – В щелях пошуруйте. Может, чего завалялось.
Бочки тяжелые. Проходы узкие. Лужи скользкие на битом, плиточном полу. Стены сырые, голые, в прозелени, понизу захватанные чернотой. Оконца поверху – грязные, тусклые, через одно битые. От стены к стене раскорячилась рельса, и на ней блок с цепью. Запустение. Омерзение. Распад.
– Запомним, – бормотал мой друг. – Всё запомним. Нас еще позовут свидетелями на страшный суд.
– Если бы свидетелями...
На стене, сбоку от алтаря, в щели за бочками – высоко, не достать – повисла огромная доска, с выступом по краям: черная, старая, масляной сыростью набухшая.
– Гляди, – говорю. – Икона.
А он уже лез на бочки, цеплялся за выступы, обезьяной протискивался в щель, обтирая штанами жирную пыль.
Снял с крюка. Передал мне. Спрыгнул – отнял. И поволок, надсаживаясь, к выходу.
– Помочь?
– Я сам.
На свету доска оказалась не такой уж черной. Лысая. Пятнистая. С разводами и белесыми вздутостями. И посередке – малым островком – чешуйки, скорлупки, слоистые остатки от прежнего многоцветия. Оттуда, изнутри, уже не проблескивало охряной желтизной, не алело киноварью, не мерцало позолотой: поленья прогорели, угли погасли, пепел остыл, равнодушные путники помочились в кострище и ушли без оглядки.
Мой нетерпеливый друг сидел перед ней на корточках, качался, вглядывался жадно, руками держался за горло, будто его душило.
– Немедленно... – просил жалобно. – Кто-нибудь! Укрепить-выявить-сохранить...
Дунул ветер. Завертелась вертелка. Беднота на крыше вскинула руку. И заныл по церкви сквознячок, поверху, из окна в окно, жалобно и моляще, немощно и скорбяще, на тонкой, высокой, нескончаемой ноте, а голосники по стенам подхватили его, углубили, усилили, печалью наполнили помещение, как зажалились-замолились калики, убогие и юродивые, сирые, бедные, скудоумные и гнусавые – вечно увечный люд. И дрогнули на непривычном ветру скорлупки, шелохнулись чешуйки, отслоились, посыпались по одной, беззвучно и безостановочно. А изнутри ныло, стонало, не переставая, всем нутром своим, всем изуродованным пространством по сожженному, перестроенному, загаженному и закрашенному, затопленному и заваленному, порушенному и пограбленному, приспособленному под склад, кинотеатр, контору, хлев, клуб, тир, магазин, овощехранилище. Паук, и то одну муху сосет.
Опал ветер.
Опустились руки.
Затихли стоны.
Ссыпались чешуйки.
Доска голая. Церковь ломаная. Душа киснет в сырости. Слысили в сто слоев.
А мы уходили.
Друг волок доску,
Кряхтел, сопел, надрывался.
Тюкал топор за спиной, деловито и беспечально.
Стыл у руля Коля-механизатор.
Что ихнему пригожеству до нашего убожества?
– Дай хоть рюкзак, – говорю.
И рюкзак не дал.
– Пусть будет плохо. Пусть уже, пусть! Как всем, так и мне…
Упал на склоне. Лицом в траву. Доска легла сверху – плитою могильной, накрыла его с головой.
– Друг мой, – сказал оттуда. – Последняя моя просьба. Зарой меня. Сравняй с землею. Забудь это место. Меня нет и никогда не было. Пух земля, одна семья.
– Да, – сказал я ворчливо и растроганно. – Как хоронить, так друг. А как жить, так попутчик.
А голос со стороны добавил к этому:
– Рыбы уснули. Раки перешептались. Скот извелся. Народ упокоился. Когда же из меня душа вон?
Друг мой заелозил под доскою:
– Это кто там вякает?
Росла береза посреди могил.
Корни пучило из земли.
Переплетения хитрые.
Сидел на корнях утрешний наш знакомец, руки свесил в колени, безотрывно глядел в свою сторону. И лист с дерева запутался в волосах, лежал на плече, пристал к рубахе. Сухой березовый лист.
– Вот, – заговорил из-под доски мой нетерпеливый друг, как экскурсию повел по музею. – Рекомендую. Порченый человек. Омороченный. Изуроченный и присушенный. Его лешие в лесу обошли. Надеть белую рубаху навыворот, посадить на семь зорь возле вереи, напоить травяной росой, окатить водой из нагорного студенца: как рукой снимет.
– Дурак, – сказали непочтительно из густой травы. – Понимал бы чего в порче.
Надулся. Полез из-под доски.
– Да уж побольше вашего. Чем критику наводить, лучше бы церковь уберегли от разора. Срам, да и только!
Заобиделись. Кутырком кутырнулись. Траву взлохматили. Пошла галда на все голоса.
– А что мы-то? Всё мы да мы! Какой с нас спрос? Нам и заходить туда заказано. Хоть и склад с мерзостью, а крест помнится... Чем ругаться без толку, деда бы накормили!
Подошли. Поглядели вблизи. Лицо сизое, глаза запавшие, щеки внутрь завалились, как человек в бессилии.
– Дед, ты когда ел?
Сморгнул замедленно. Сказал замучено:
– Ворота-то скрып-скрып, а Настенька спит-спит...
– Да не ел он! – зачастили в траве. – Не пил! Чем живет – неизвестно. Дом пустой, в ноздри вопхнуть нечего. Репа пареная да редька вяленая.
Быстренько развязали рюкзак, открыли консервы, водочку откупорили, хлебца порезали, выставили на газетку угощение.
– Ешь, дед.
Снова галда:
– Станет он тебе! Приплошал с тощака! Напоите сперва. Губы омочите.
Поднесли кружку к губам, голову ему запрокинули, он и высосал послушно.
– Жжется, – сказал. – Отмокает... Будто к слезам.
Мы ему – бутерброд к губам.
Куснул:
– Это чего?
– Колбаса.
– Колбаса, – сказал. – Надо же...
И жевать не стал.
Голову склонил. Запечалился. А эти, из травы, пошумливают:
– Плесните ему. Не распробовал. Первая пташкой, вторая черепашкой!
Выпил до дна – и оживел. Глазом закосил благодарно. Рукой руку отёр. Вздохнул шумно.
– Поди ж ты... И жить вроде захотелось.
Потом ели дружно. Разливали и откупоривали. Выкладывали и подкладывали. Поле бескрайнее. Деревня манящая. Ветерок слабый. Холмики проросшие. Кресты потемневшие. Сухость травы поздняя. Запасы уговорили в момент.
– Дед, – говорим, – тебя домой отвести?
– Не, – отвечает. – Я тут.
– А то давай. Нам в ту сторону. Какая твоя изба?
– Третья, – сказал. – С этого краю.
Подпрыгнули:
– Дед! Да мы к тебе идем! К бабе Насте твоей! Она уж из оконца глядит. Дожидается. Чего тут сидишь?
Охнул. Руки вперед выставил.
– Кто вам сказал?..
– Никто. Сами в бинокль видели.
Дед ломался на глазах. Распадался. Расслаивался. Меркнул и затухал. Серело лицо. Леденели глаза. Заваливались щеки. Сила уходила из рук.
Дед ломался на глазах. Распадался. Расслаивался. Меркнул и затухал. Серело лицо. Леденели глаза. Заваливались щеки. Сила уходила из рук.
– Чтоб вам! – закричали из травы. – Жизнь спугнули!
Ком земли полетел в нашу сторону.
Мы ему – остатки из бутылки.
Мы ему – кружку к губам.
Мы его – тормошить и вздергивать.
Вскинулся. Порозовел чуть. Губу облизал шершавую.
– Нету, – сказал тускло, – бабы Насти... Схоронили весною...
Тут уж и мы сломались. Как штырь из нас вынули. Заюлили, задергались, залепетали:
– Платок в горохах... Лицом кругла... Щеку подпирает... Как же та-аак?
– А так, – сурово сказали из травы. – Вы в чей бинокль-то глядели? Ну, анчутка, дождешься у нас!