Страница 68 из 91
Стало темнее. Что-то заслонило свет в дверном проеме. В Хижину вошла собака. Это была южно-азиатская овчарка нечистых кровей, похожая на болонку-переростка. Пес вошел, неся над мохнатой спиной плотно свернутый калач хвоста.
— Ганя! — позвал я его тихо.
Он остановился, грустно посмотрел на меня и коротко взвыл, запрокинув лобастую голову. Потом стал быстро врастать в землю.
Я еще раз удивился своему сегодняшнему равнодушию. Точнее даже — бездушию. Совсем не так должен был я реагировать на возвращение Инги и Ганю-призрака. Что-то сломалось во мне за прошлую ночь, а может быть и еще раньше, когда я зарывал в барханах свою любовь.
Поднял глаза. Инга перестала расчесывать волосы и смотрела на меня. Потом часто-часто заморгала, разлепила запекшиеся губы и по слогам сказала:
— Сер-гей…
Двое суток я почти не открываю глаза. Часто к нам подходит Старец и надолго садится рядом с Ингой. И каждый раз рука ее вздрагивает в моей. Если я не отвожу взгляд, то вижу, как страшно мертвеет ее лицо в такие бесконечные минуты. И каждый раз после этого рядом со мной просыпается новая Инга. Теперь она уже почти такая же, как прежде, до нашей проклятой поездки в пески. Это пугает меня. Невозможно постигнуть таинство этого постепенного оживания, невозможно забыть и простить ей тех двух похорон, которые выжгли во мне живую душу. Но самое страшное — она тормошит меня, пытаясь вызвать на разговор.
— Сергей, что с тобой, ты болен? Сидишь с закрытыми глазами, нахохлился, как сыч, и молчишь. Или ты меня разлюбил?
— Конечно нет, — отвечаю я ей устало, — у меня просто болит голова.
— Нет, Сережка, причина в другом! Ты меня не обманывай! Если тебе не хочется меня видеть, зачем так вцепился в мою руку? Отпусти, я пить хочу.
Помню, с каким трудом я разжал онемевшие пальцы, а потом смотрел, как она, потирая запястье, идет к стене, погружается в нее наполовину и вынимает оттуда нефритовую чашу. Инга закидывает голову и пьет. Я вижу, как из уголка ее губ срывается и катится вниз к ключице большая светлая капля. Инга отдает чашу мне. Но я ставлю ее на скамью, отхожу и встаю в дверях. Смотрю на опостылевшие пески. Хочется бежать отсюда, бросив все: Хижину, Старца, Ингу. Бежать до тех пор, пока не свалит тебя солнце на раскаленный бархан. А потом вжаться в него виском и слушать визг ветра.
Инга подошла неслышно и обняла мои плечи. Я отшатнулся, вырвался, закричал.
— Псих! — обиженно сказала она, демонстративно фыркнула и прошла мимо меня под скалу. Стянула через голову клетчатую ковбойку и разлеглась в тенечке.
А я вернулся в Хижину. Интересно было бы посмотреть, что там за стена такая странная. Подошел, ткнул ладонью — провалилась. Сунул голову сквозь густую занавесь вертикальных нитей, вошел.
Там был обширный зал. Он просто-напросто не мог бы поместиться в кольце живых стен. Но, тем не менее, это была Хижина. Здесь живыми были только три стены. Четвертая была соткана из мрака. Я пошарил рукой по ее холодной бестелесной глади, и она растворилась.
Передо мной снова была пустыня.
Пески лежали на многие километры вширь и вглубь до самого горизонта. А там, на грани песка и неба, стоял Город. От Города ко мне шел Старец. Он был далеко, но уже видно было, как стелется по ветру его седая борода.
Старец заметил меня и помахал рукой. Я отвел глаза и посмотрел вниз. Пустыня была в метре подо мной. Я уже хотел было спрыгнуть, но увидел, что песок внизу вспучился и из-под него высунулась мохнатая собачья голова. Ганя вылез, стряхнулся и размазался в воздухе голубоватой дымкой. А Старец уже был рядом. Он молча вскарабкался в зал и, кивнув мне капюшоном, ушел в дальний угол, где светилось и пряно пахло в полумраке что-то похожее на груду прелых листьев. Я не обращал на Старца внимания. До меня, наконец, дошло, что искрящийся на горизонте город — это спасение, и что настал самый подходящий момент покинуть ко всем чертям гостеприимную обитель благородного отшельника.
Улыбаясь, тому, что все оказалось так просто, я спрыгнул. Ноги утонули в песке чуть ли не по колено.
В песке? Как бы не так! Представьте себе волнистую равнину, покрытую толстым слоем сухих и ломких лепестков чайной розы. Не веря себе, я поднес к глазам пригоршню этих хлопьев. Вы вряд ли испытывали когда-либо такой дикий ужас, в какой вогнали меня эти ломкие скорлупки.
Я рванулся назад, в зал, но ноги мои слишком глубоко увязли. Кажется, я кричал и мертвой хваткой цеплялся за рукав Старца, протянувшего мне сверху руки. Совсем ошалевший, я вскарабкался на порог и бросился грудью на занавесь, преграждавшую путь в Хижину. Не успел заметить, как оказался под белесым небом Каракумов в объятиях Инги. Шарахнулся от нее и на подгибающихся ногах побрел под скалу. Сел и прислонился к ее теплому боку. Таким усталым я еще не бывал никогда.
Инга встала надо мной, долго глядела с изумлением, потом спросила:
— Что с тобой, Сережа? Что случилось?
Я ответил ей: «Уйди!» — и закрыл лицо руками, а она долго плакала, уткнувшись мне в плечо. Я пробовал отстраниться, но она крепко держала меня за рубашку.
В голове уныло копошились изможденные мысли. Я, конечно, не считаю себя дураком, на заводе числился толковым работником, но мозг мой отказывался понимать логику происходящего, а сердце не могли тронуть слезы женщины, которой просто нет на белом свете. Странное это было ощущение. Хотелось сидеть здесь, в тени глыбы, с закрытыми глазами и не видеть ничего, не слышать, не чувствовать.
Потом я понял, что больше не слышу всхлипываний Инги. Их перекрывало тяжелое гудение. Из дверей Хижины лезла теперь широкая серебристая труба. Вот она выползла на всю свою четырехметровую длину и зависла в воздухе, приподняв передний конец. Медленно стала разворачиваться. И вот уже не труба это, а тонкое плоское полотнище, похожее формой на ската-манту. Тело его топорщилось короткой блестящей щетинкой и отливало металлом. На переднем конце сверкали два ярко-красных звездчатых глаза.
Не переставая гудеть, «манта» медленно стала набирать высоту. С каждым мгновением скорость ее возрастала. И с каждой секундой «манта» менялась. Обводы ее тела чуть расплылись, и сквозь него стали просвечивать скудные пустынные облака. Вскоре совсем прозрачный уже, «скат» скрылся из вида, оставив за собой только резкий, разрывающий душу свист. Наружу вышел Старец, встал, повернувшись в сторону свиста, и смотрел вслед «манте». Или слушал. Кто его разберет, этого Старца?! Из-за угла вышел Ганя и медленно прошел сквозь его длинную серую фигуру. Нет, не прошел. Он остался внутри Старца, только с минуту скулил оттуда. А таинственный наш хозяин все смотрел или прислушивался черной дырой капюшона к молчанию небес.
«Уж не здесь ли рождаются слухи о летающих блюдцах?» — подумал я.
— Ты зря боишься его! — сказала вдруг Инга. — Он не сделает тебе ничего плохого. Ведь не со зла же он спас тебя и меня! Его мир такой же добрый, как и наш. Он много мне о нем рассказывал…
Я с интересом посмотрел на нее.
— Да, рассказывал. Это — единственное, что я помню с тех пор, как очнулась. В первые дни нам было легко разговаривать. Я рассказала ему о Земле, о людях, о нас с тобой. А он мне — о своем мире. Он любит его, как и мы — наш. С ним было хорошо разговаривать. А вот вчера мне стало очень больно, когда он спросил, как я себя чувствую. Он понял это и перестал со мной говорить…
Я вспомнил, какой дьявольской болью кончались мой редкие попытки перекинуться словечком со Старцем. Похоже, что для этого нормальный человеческий мозг не приспособлен.
— …Мы должны увидеть, как живет его народ. Пойдем посмотрим! Мы должны рассказать о нем людям.
— Не могу, родная! — произнес я и через силу поцеловал Ингу в висок. — Я уже пробовал. Там, за Порогом, я теряю сознание. Мир Старца не принимает меня.
Не мог же я признаться ей, этой Инге, что дело совсем в другом. Это я не был способен принять мир Старца, существа, которое мучает меня, подсовывая бездушный муляж моей возлюбленной. Муляж? Или я просто начал забывать, какой была прежняя, живая Инга?