Страница 89 из 103
Кроме метафизических, очевидны и вполне земные ограничения в понимании и установлении фактов. Здесь многое обусловлено «точкой зрения», неотменимой субъективностью реальной позиции человека. Воспользуемся классификацией фактов Дидро, только начнем с «действий людей», относящихся к ведению современности и истории. Вспомним эксперимент по теории следствия, поставленный некогда А. Ф. Кони. Случайные свидетели инсценированного для них преступления поняли и оценили увиденное по-разному, каждый не так или не совсем так, как другие. И это свидетели-очевидцы, причем не заинтересованные в каком-либо частном, корыстном смысле. Что же говорить об исторических фактах, известных нам косвенно и фрагментарно, нередко от лиц, непосредственно не участвовавших в событиях и, в любом случае, выражавших вполне определенные интересы, собственные и групповые (религиозные, классовые, сословные, местные, национальные, партийные и т. д.); дошедшие через документы, нередко сфальсифицированные, просто не сохранившиеся или заведомо утаенные, хотя и оставившие, как правило, отпечаток в иных событиях. В конечном счете, даже отжав чисто фактическую канву исторической ситуации, мы стоим перед веером расходящихся возможностей ее понимания. Свежий пример противоречивых трактовок относительно недавнего прошлого может дать обсуждение советско-германского договора 1939 г. В подобных случаях все опять упирается в последние основы мировоззрения того или иного исследователя. Все это побудило известного английского специалиста по советской истории Карра полусерьезно воскликнуть: «Исторический факт — это авоська, которую можно наполнить любым содержимым…» В конечном счете дело обстоит не так грустно, но, cum grano salis, это изречение можно применить и к трактовке событий любой истории.
Впрочем, чтобы уяснить ограниченные возможности осмысления и оценки человека и его действий, не следует ходить далеко. Об этом во весь голос говорят нам искусство, литература и философия, но прежде всего личный жизненный опыт. Что более, казалось бы, доступно или открыто, чем собственное существование или душа непосредственно окружающих нас людей? Но и сия тайна «велика есть», как учит авторитетно жизнь, и возможности непредвидимого в сфере личностных отношений и самопознания порой еще более разительны, чем в какой-то иной. Прекрасной иллюстрацией из области художественного слова может служить пушкинская поэма «Анджело». Оказывается, что чем ближе к нам человек как факт, включая и собственное бытие, тем дальше порой его существенная разгадка, не говоря о последней тайне человека как такового. И тут еще раз ничем, кроме общей веры и личностного доверия, не заполняемый, фундаментальный пробел в познании фактов.
Конечно, при всем этом мы имеем подлинную историю, философскую и научную, оправданные возможности общекультурной и личностной ориентации, разветвленную и глубокую науку о человеке. Все это налицо лишь благодаря тому, что существует абсолютная истина, просвечивающая сквозь запутанность человеческих действий и отношений и направляющая их изнутри, позволяя тем самым и разобраться в подлинной связи фактов. При этом и учителями-мыслителями, и специалистами, и каждым из нас, людей частной конкретной жизни, применяется логика, отличная в своем существе и от объективной и от субъективной. К примеру, и ученый историк, и следователь-юрист употребляют чем-то схожие методы при установлении фактического остова происшествия. Прежде всего они сопоставляют известные несомненно факты с различными заинтересованными свидетельствами. Получается некий, неизбежно неполный свод субъективных отношений, осмыслений, оценок, расположенный в также весьма неполных, но зато несомненных координатах факта. Все остальное доделывается фантазией, но не произвольной. Через скрещения имеющихся свидетельств и белые пятна фактического наброска проводятся «изолинии» (Л. Гумилев), отражающие метод того, кто анализирует, его основополагающее понимание истины. Поскольку подобное понимание в основах акт абсолютно ценностный, оно и несводимо ни к объективной концепции, ни к субъективному взгляду на ситуацию. Ценности, неизбежно заложенные в фундамент акта познания, и заставляют познающего подниматься как над своей частной правдой, так — в той или иной степени — и над безлично объективной позицией. С такого — разумеется, всегда относительного — уровня и решаются ключевые вопросы нашего понимания и знания человека, знания зыбкого и основательного одновременно.
Но факт принципиально трудно не только интерпретировать, его нелегко даже описать, причем и тогда, когда для этого создаются специально очищенные условия. Лабораторией для твердой постановки вопросов такого рода всегда служило естествознание, с которым мы переходим ко второму разряду фактов схемы Дидро — фактам, связанным с явлениями природы. В науках о природе достаточно долго подразумевалось, что описать факт возможно вполне объективно, безлично и беспристрастно. Методология науки XX в. заставила осознать, что так полагать наивно.
Описание факта неотделимо от его понимания — как, впрочем, философия и твердила с эпохи античной классики. И чем более строгое описание фактического события мы даем, тем более отчетливо проступают в нем предпосылки нашего собственного видения и понимания мира. А это значит, что и естествознание в принципе не объективно безлично; что и оно — неизбежно учение какого-то конкретного времени, неповторимой культурной среды и почвы и, более того, определяется в самом последнем счете уникальностью личности творца-ученого. В естествознание в последние годы был, наконец, легально (на уровне методологии науки) введен момент личной неповторимой фантазии, до этого стыдливо оставлявшийся за сценой «точных наук» как дело субъективное и легко отделимое от готового результата — формулы, идеи, изобретения. Но и здесь все сложнее, теория или открытие и в науке и технике обусловлены личностью и связаны с нею не внешним, необязательным ярлыком — довеском тип «астрономия Птолемея», «физика Бора», «двигатель Дизеля», — но духом и стилем интерпретации и воплощения, неотделимыми от итоговых результатов. Такие выводы нисколько не означают попытки субъективировать естествознание. Напротив, они указывают на более сложное и глубокое, чем схема «субъект-объект», отношение фантазии к факту в «точных науках».
Более глубокая зависимость факта от его теории в том, что теория предполагает само наличие фактов данного, определенного рода, как и характерные их параметры. Тех, кто вдумывался в Платона, Канта, Гуссерля, кто хотя бы в общем виде следил за центральной загадкой гносеологии — проблемой доопытной целостности нашего знания, — такой поворот темы не удивит. Но сошлюсь и на слова Эйнштейна, некогда поразившие Гейзенберга и, по свидетельству последнего, много ему открывшие: «Можно ли наблюдать данное явление или нет — зависит от теории. Именно теория должна установить, что можно наблюдать, а что нельзя… Именно теория должна решить, что должно быть измерено…» Основой же теории, в свою очередь, является творческая интеллектуальная интуиция — акт фантазии особого рода.
«Фактов всегда достаточно, а вот воображения часто не хватает», — писал, в частности, академик Блохинцев. Следовательно, истоки факта как бы двусторонни. С одной стороны, его основания уходят в толщу невероятных и никогда не исчерпываемых возможностей бытия, относительно которого стоит помнить предостережение Гамлета: «Есть многое на свете, друг Горацио, что нашей философии не снилось…» С другой стороны, формы факта и сама суть его высвечиваются и нашим усилием, долженствующим отвечать чуду мира, звучать с ним, по возможности, в унисон, при этом опережая уровень сегодняшних представлений. Известно, что в таких актах основное дается «даром» и «вдохновением» — таинственной благодатью, как будто бы превышающей частные человеческие силы и выдумку. Отсюда и столь разительное для современников и потомков нередкое различие между «творцом» и «человеком», сосуществующими, однако, в единой личности.
Точку пересечения «двух планов», в которой в личности встречаются человек и творец, осмыслить всего труднее, и здесь особенно подстерегают ошибки — спор об авторстве Шекспира, Шолохова (в отношении к «Тихому Дону»), известное неприемлемое понимание Вересаевым «двупланности» Пушкина… Но у этой сложнейшей темы есть и иная грань, обращенная к произведениям творчества. Как, различить «вдохновение» от «одержания», имея в руках готовое произведение? Где и как проходит черта, отделяющая истинную, оправданную фантазию от неоправданных, если не опасных, иллюзий, порой очень убедительных? Ведь чисто эмпирическая проверка практикой и для науки на высших ее взлетах не сразу и не всегда возможна, да и сама практика, за пределами рефлекторных и инстинктивных действий, прокладывает себе дорогу через идею. В искусстве, в политическом и религиозном творчестве проблема эта еще острее. Внутренней непротиворечивости продукта творчества для такой проверки, конечно, же в любом случае недостаточно.