Страница 88 из 103
Макс, казалось, окаменел; однако, стоило духу шелохнуться, он стремительно метнулся к выходу. Поздно: дух подобно молнии мелькнул за ним и обвился вокруг головы, Макс расслабленно опустился на пол.
Прошла минута, другая. Дух растворялся на глазах, перетекая в Макса.
Вскоре тот поднялся, шатаясь.
Грег задумчиво произнес:
— Птицын? А называл себя Максом Доулом… И он тоже! — И презрительно отвернулся.
— Ему и так досталось, — заметил Алан примирительно. — А что до шпионов, то такого, как Петров, я бы сюда пригласил резидентом!
— Простите, — пробормотал Птицын — теперь уже не Макс, уверенность и спокойствие психомаски мигом исчезли, — ради бога простите, я был не в себе… Но теперь, надеюсь, мы подружимся?
— Посмотрим, — скептически сказал Грег.
— Это уже не от тебя зависит, — заметил Алан, улыбаясь. — Ведь он знает будущее!
— Правда? — Грег посмотрел на Птицына. Тот кивнул, опустив глаза. Тогда скажи, сумеем ли мы… Впрочем, я и так знаю, что сумеем! Скажи вот что: когда?!
Геннадий Птицын улыбнулся:
— Можете мне не верить, но у духов не бывает часов. Три слоя времени — сколько это на наши годы?
КРИТИКА И БИБЛИОГРАФИЯ
Е. Тамарченко
ФАКТ И ФАНТАСТИКА
Я сказал бы, что реальность — это то, что длится короткий промежуток времени, то есть факт. Фантастика — это то, что продолжается всегда.
Факт — слово и понятие древнеримской культуры, связанное, с латинским facio — делать, производить, совершать. Факт — это нечто «сделанное» или самопроизвольно свершившееся и в этом воплотившемся бытие безусловно истинное, доказательно несомненное. Практичные и деятельные римляне, акцентировав «факт», тем самым заставили и «фантазию» (phantasia) внутренне противостоять «факту» по признакам иллюзорности и невоплощенности. Исходная для латинской древнегреческая φαντασία была скорей онтологична, чем субъективна и нереальна по содержанию. Она означала прежде всего «делание зримым», «выставление напоказ» — как бы «выказывание» или «выявление» чего-то из тьмы (этому слову присущи и значения «вида», «блеска»). В греческой «фантазии» были заложены и возможности субъективного понимания — «воображение», «впечатление», «призрак» и т. д., — но до поры не они были основными. Ни термина, ни понятия «факта» древнегреческая культура не знала: «реальное» и «воображаемое» не были еще в ней последовательно разделены.
И все же серьезные мировоззренческие различия «факт» и «фантастика» (производное от «фантазии») приобрели только в Новое время. Понадобилось много тысячелетий развития, чтобы европейцы начали во всех областях культуры противопоставлять фантастику и реальность. Но если в практике и науках о природе это до поры казалось естественным, то в гуманитарной сфере с самого начала было непросто. Комплекс «Дон-Кихота», в котором факт и фантастика и неразделимы, и мудро разведены, свидетельствует о подлинных, лежащих глубже поверхностной оппозиции проблемах новоевропейской духовности в этом плане.
Очевидно, что о «фантастике», как и «факте», я говорю в философском смысле, более широком, в частности, чем представление о литературной фантастике и родственных ей жанрах художественного слова. «Дон-Кихот», как это и присуще искусству, только концентрированнее и ярче других явлений предсказывал, что и общее отношение «факта» к «фантастике» будет строиться в европейской культуре неоднозначно: как неснимаемая проблема без окончательных, готовых решений. Эту скрытую до поры противоречивость и нерешенность культурной темы не смогли смягчить или отменить ни успехи быстро развивающегося естествознания, ни общая технологическая ориентированность европейской цивилизации. Тенденции эти настраивали общественное сознание на приоритет строго объективного факта реальности, но подобного рода «свирепая правда» (В. Розанов о настроениях 60-х гг. XIX в. в России) оказалась не в состоянии объединить и сплотить культуру. Напротив, она все более углубляла разрыв между естественно-научной и гуманитарной сферами, служила развитию взаимно глухих «двух культур» (Ч. П. Сноу).
В новейшее же время ситуация и в самом теоретическом естествознании, и в технологической сфере (во всем объеме ее) раскрылась как несомненно кризисная. Концепции объективного факта и объективной реальности обнаружили свою непригодность применительно к новым, осознанным наукой глубже, чем ранее, огромным областям бытия. Технологические процессы вдруг оказались зависимы от ранее, казалось, по природе не применимых к ним ценностных критериев, природных (экологических) и даже гуманитарных (этических). Аспекты и принципы гуманитарного универсума проникли в, казалось бы, твердо отделившиеся от них естественные науки. Так произошло в научно-философском течении русского космизма (Вернадский, Циолковский, Чижевский); современная экология имеет, наряду с естественно-научными, этические и даже эстетические аспекты, ибо связана с древней идеей гармонического равновесия бытия; генетика и биотехнология оказались неотделимы в самой сути своей от нравственно-религиозных проблем, а теория относительности и физика элементарных частиц учитывают присутствие и влияние наблюдателя. Все как бы снова безнадежно запуталось, что и отражено в популярном четверостишии:
И правда, торжество новоевропейской концепции факта — исторически только островок в океане эпох, проводивших границу между «фантазией» и «действительностью» по-разному, но в принципе иначе, чем Новое время. Когда Дидро в знаменитой «Энциклопедии», выступая и как автор соответствующей статьи, впервые попытался осмыслить факт, он вынужден был признать: «Этот термин трудно определить: сказать, что он употребляется при всех известных обстоятельствах, когда что-либо вообще перешло из состояния возможности в состояние бытия, — отнюдь не значит сделать его яснее». И действительно, «факты можно разделить на три класса: божественные деяния, явления природы и действия людей… Все они равно подлежат критике».
Такова тривиальная на сегодня истина — факт загадочен, и критический подход к нему всегда обнаружит эту загадочность. Даже будучи установлен с определенностью — что и для науки в принципе порою недостижимо, как показывает современная физика, — факт может быть рационально осмыслен лишь относительно. В ньютоновской системе — одним образом, в эйнштейновской — другим, хотя и совместимым с первым. Единая теория поля, которая когда-нибудь будет создана, откроет третью, по-новому углубляющую схему соотнесения. Но мало знать, что процесс этот бесконечен: у него есть коренные ограничения. Наука не дает ответа на вопрос о природе факта. Неспособна дать подобный ответ и философия. И в «материализме», и в «идеализме» — если нам угодно так делить философские направления — проблема природы факта решается не рациональным путем, но верой. В частности, считать, что нам дана только относительная истина, но не абсолютная, к которой идет бесконечное приближение, — значит, в каком-то смысле себя обманывать. Именно абсолютная истина всегда дана априори. Для того чтобы строить цепь относительных шагов, мы заранее должны иметь абсолютное знание, пусть в интуитивной, латентной (а иной для него и не существует), форме. Без опоры на абсолютное невозможно и относительное — не будет вообще никакой системы отсчета. А выберем мы как абсолют материю, идею или личного Бога, решается в акте веры. В частной научной теории, формализующей относительную сторону знания, заместителем абсолютного может служить конкретная и временно неколебимая величина — такая, как скорость света в специальной теории относительности Эйнштейна. Но мысль, конечно, хотела бы идти глубже. Однако рациональным путем вопросы о сущности факта в принципе не решаемы. Напомню Достоевского: «Разумеется, никогда не исчерпать нам всего явления, не добраться до конца и начала его. Нам знакомо одно лишь насущное видимо-текущее, а концы и начала — это все же еще пока для человека фантастическое». Доискиваться тайны факта в одних случаях дело веры, в других — фантазии, хотя пример Данте (и тьма менее глубоких) показывает, как «смешивать два эти ремесла».