Страница 53 из 103
Он боролся. Всеми способами гасил в воображении картины п р е с т у п л е н и я, требовал доказательств. Но картины в его мозгу разгорались вновь, множились их варианты, и все они как-нибудь да подтверждались, доказательства неизбежно отыскивались. Все теперь в его сыне было странным: слова, интонации, поступки — все было странным, и все требовало немедленной проверки, сейчас же, сию минуту, терпеть не было мочи, и права терпеть у него не было — изо всех сил стараясь мыслить хладнокровно, Август Рубин начал хитрую игру с невидимым Доктором. Одну за другой расставлял он Доктору ловушки, а тот одну за другой с дьявольской зоркостью обходил. Август Рубин не унимался, он следил за сыном днем и ночью, перестал есть и забыл уже, когда спал. Проницательность его стала настолько изощренной, что «проницала» уже саму себя. Логический анализ каждого слова и жеста ребенка длился до бесконечности, замыкаясь в круг: я догадываюсь, что он знает, что я догадываюсь, но я-то тоже знаю, что он знает, что я догадываюсь… А вдруг это все-таки — Ростик? Вдруг я зря его подозреваю? Тогда почему он не бунтует? Август Рубин в изнеможении валился с ног, сжимался на полу в комок и громко стонал. Китайская акупунктура не помогала, таблетки не действовали: поединок с бывшим кумиром-учителем одним своим фактом разоружал и обессиливал Августа Рубина. Днем за обедом он произносил длинные убедительные речи, обращенные к вероятному Доктору, вызывал его на переговоры. Мальчик, слушая, таращил глаза, потом выскакивал из-за стола в сильном раздражении и убегал. Ночью отец врывался в детскую, тряс ребенка за плечи и звал отчаянным голосом: «Ростик, Ростик, сынка!» Ростик Рубин немо бился под железной пятой Доктора и только плакал, не смея объясниться.
Объяснение все же произошло. После особенно мучительной сцены Доктор, запершись в ванной, как всегда разразился самооправдательным монологом. При этом он запутался в доводах, съехал на позиции Ростика и, ужаснувшись самому себе и своей сатанинской роли, отправился к Августу Рубину — каяться.
Тот сидел в постели, поджав ноги и сведя глаза к переносью, глубоко дышал, рыча на выдохе, по лицу его градом катился пот.
Доктор, кусая губы, встал рядом, тронул его за плечо. Август Рубин дернулся и перестал дышать. Медленно повернулся к вошедшему и… улыбнулся нежно:
— Ро-остик…
Доктор отвернулся.
— Я не Ростик… — хмуро пробормотал он.
— А кто же? — вдруг весело рассмеялся Август Рубин.
Доктор молча поежился.
— Ну не Ростик, извините, — Рост, — шутил Август Рубин.
— Я — Доктор, — еле повернулся чужой язык.
Воцарилось молчание.
— Бедный мальчик, — прошептал Август Рубин. — До чего я тебя довел…
Доктор глянул недоуменно. В глазах Августа Рубина стояли слезы.
— Да нет же, — заторопился Доктор, — нет-нет! Ты здесь ни при чем, Август, это я все затеял, я, Доктор!
Август Рубин грустно усмехнулся.
— Ну какой же ты «Доктор», сынок, ты погляди на себя. Тебе до нашего Доктора еще — ого-го.
— Как это! — возмутился Доктор. — Да я… Я могу любые тезисы… концепцию предъявить… Да я же трансформировался посредством нашей Машины! Ты что! Ты же сам давно уже все понял…
— Ты хороший парень, Ростик, — отвечал со вздохом Август Рубин. — Измучил я тебя своим бредом, я знаю. Ты у меня добрый, сын, но не надо отцовскому бреду поддакивать. Никогда больше не делай этого. Понял? Свою голову имей. Или я не Август Рубин? — Доктор дернул плечом. — Ну вот. Значит, ты — мой сын. И не забивай себе голову раньше времени разными такими фокусами.
Помолчав, он добавил скорбно:
— Наш Доктор был гением. Но он ни-ког-да бы не пришел ко мне вот так… Иди, играй, сынок. Иди.
Обескураженный Доктор повиновался. Уже на пороге он услышал сдавленное:
— Это все, что я могу для тебя сделать, родной…
Наутро Август Рубин взял смену белья, зубную щетку и сам отправился в психиатрическую лечебницу. Его приняли.
А Доктора определили в питомник. Это было как раз то, чего он хотел, снова задуманное сбывалось, но радости в первое время он не испытал. Она пришла позже и с неожиданной стороны, а вначале была растерянность. Цель Эксперимента куда-то отодвинулась вдаль и пропала, смысл происходящего оброс переживаниями и стал неразличим — Доктор в растерянности поплыл по течению. В новом русле, но опять — по течению. Изо дня в день он жил Ростиком Рубиным, говорил его слова, вынужденно вникал в его мысли. Сперва это было трудно, раздражало, но скоро он привык и стал находить в этом удовольствие. «Росточек», — так ласково называл он все самое лучшее, что прорастало в нем от ребенка. Он все выше ценил эти всходы, гордился ими и однажды заметил, что о прежней своей жизни вспоминает с отвращением и многого теперь в ней не понимает, стыдится. Но прошло и это. Все семьдесят бурных лет т о й жизни скоро стали казаться ему кратким сном. А во сне чего не привидится.
Что это было — поражение? Победа? Чья — Ростика или, быть может, самой Жизни? Если Жизни — значит, и Доктора тоже… Но осмысливать все это было уже некому.
Однажды в сумерки он, по своему новому обыкновению, дежурил у окна игровой залы. За спиной носились его новые приятели, в зале было весело и шумно, а он стоял один, прижавшись носом к холодному стеклу, и смотрел на улицу. В сумерки отойти от окна было невозможно. Стремительно убывал свет, ошеломленно замирали кусты, и из их гущи разливалась вокруг темнота — темнела трава, ярко белела на ней брошенная бумажка, ближние стволы деревьев сливались с дальними кустами: побежишь — расшибешься, все обманчиво, зыбко — здесь, на земле, а там… Там, в небе, еще день: голубое небо, верхушки деревьев полощут золотую мелочь: последнее солнце — гаснет и оно. Прощание. Опустить глаза и ничего не увидеть из-за слез и темноты, густо-синей, затаившей рыдания; неужели у него больше никого нет; все умерли — сирота; темнота — это так скучно… что нет никаких сил оторваться от окна… Только самые злые люди могут любить темноту.
Свет фар неожиданно выплеснулся из-за поворота, надвинулся, разгоняя в стороны тени деревьев, и застыл. Хлопнула дверца экстрамобиля, и по дорожке пролитого света к дому метнулась женщина. Она! Та самая, лучшая в мире! Она пробивалась сквозь пелену слез и вату рыданий, роняя на бегу какие-то пустяки из раскрытой сумочки и не оборачиваясь на них, — навстречу пляшущему у окна, как мячик, сыну. Единственному во всех мирах.
Юрий Попов
ОБСТАНОВКА ЗА ПОСЛЕДНИЕ ДВАДЦАТЬ ЧЕТЫРЕ ЧАСА
Киноповесть
Веселая, чистая река с окончанием на «ва», ни широкая, ни узкая, по нашим российским понятиям, лихо скатывалась с отлогих каменистых холмов, выгрызая в известковых скалах белые виражи и намывая валы перекатов из хрустящей гальки.
Под скалами стояли стаи подуста, а в омутах жуткими тенями расхаживали какие-то подводные чудища, один удар которых по насадке сразу вырывал удилище из рогулек, и его потом долго приходилось выуживать спиннингом. Крючок в этих случаях был, как правило, либо гол, либо срезан начисто.
Стояло крепкое бабье лето во всей его левитановской красе, с грибами, рыбалкой, охотой.
Двое полуголых рыбаков, старый и малый, распутывали лески выловленного удилища и спиннинга.
В отдалении, в болотистой пойме, громыхнули выстрелы и раскатились по ярам и логам. Вспугнутая стая уток прошла над головами и свернула к луговым озеркам.
— Это папа… — невесело сказал младший, приглаживая выгоревший вихор.
— Почему же? Возможно, что и Рудольф, — возразил пожилой.
— Нет… дуплетом! Да и стая кучей…
— Да, брат, похоже, что так! Ну что ж, будем есть уху. Мы-то вроде бы на уровне…
На пойме опять громыхнуло.
— На уровне…
— Ну, а коли так — тащи окуней наверх, а я за дровами, — бодро начал было старший, но осекся. — Или, может быть, ты за дровами?