Страница 52 из 103
Убийство произошло днем, в четвертом часу. Выглядело, оно вполне мирно. Дождавшись отъезда Августа Рубина, Доктор-мальчик подошел к дверям и, разыгрывая из себя прежнего мальчишку, нахально потребовал у Доктора-Машины компенсацию за отцовскую взбучку. И главное, контрольная задачка опять не выходит — а вы мне что обещали, Доктор, «контрольные — тьфу»? Он с налету продиктовал осажденному задачу, тот от неожиданности происходящего решил ее в уме и отпечатал решение на принтере. А принтер-то — там, внутри… Доктор-мальчик еще и не сразу вошел, еще и поломался перед распахнутой дверью: мол, я вообще-то зарекся переступать этот порог, от вас, мол, одни неприятности на заднее место, ну да ладно, только листочек возьму и назад… Еще немного поколебавшись — уже по другому поводу, всерьез, — он, ватно ступая, вошел и ровно на десять секунд обесточил блок с «мыслящей средой».
Аккуратно защелкнул за собой дверь, поднялся в детскую и лег на постель вниз лицом. Все было кончено.
Его била лихорадка. Все казалось, что вот-вот кто-нибудь войдет, суровый, и поступит с ним так же. Или еще хуже. Или потолок обвалится — метеорит с неба, или земля треснет — чушь, в общем. Разозлившись, он сходил в комнату Августа Рубина, принял там успокоительное, вернулся и уснул. Проснулся слишком скоро — с тупой головной болью. Его мутило. Его мутило от всего. Все эти дни — бездарная трата времени, «убийства», карусель вокруг Машины — осточертело все. Ей-богу, позавидуешь тому, первому Доктору. Да и второму — тоже… Н-нет, второму не позавидуешь. У него отняли жизнь силой. И не какую-нибудь, а вечную. Я и отнял. А по какому праву?! Ведь он как Доктор подлиннее меня. Я уже третья вода на киселе, а он — вторая. Да ко мне еще мальчишка примешан. Вернее, я к нему. Молчит вон что-то, надулся. Переживает. В сущности, кто он мне? Мое детство. А со своим детством как не поладить. Только вот оно что-то не хочет этого. Не одобряет…
Ну как ему объяснить? Вот живешь, живешь, плывешь в русле. Как ни вертись — а все равно в русле: берега видны, ориентиры всякие. И вдруг выходишь в океан… Никаких тебе ориентиров, критериев, нравственных координат… Здесь просто все другое, понимаешь, и не надо дуться…
Доктор был убедителен и все же чувствовал себя гадко. Уже потому, что должен был убеждать, доказывать свою правоту — невиновность, и кому — мальчишке! В этом-то все и дело. Вынужденный сыграть перед Машиной роль десятилетнего Ростика Рубина, Доктор уже никак не мог, не должен был подавлять его в себе. Наоборот, личность мальчика должна была в этом спектакле выявиться как можно полнее — чтобы не возбудить никаких подозрений, чтоб он смог проникнуть внутрь секретной комнаты. Для этого необходимо было с т а т ь десятилетним Ростиком Рубиным. Это удалось Доктору — но дорогой ценой. Отделаться теперь от Ростика было невозможно. Тем более, что впереди ожидались еще сотни подобных спектаклей.
Опять западня.
Победителю было нехорошо.
…Я же никого не обманул… Ну и что из того, что у реципиента представления детские. Как судить — так наотмашь, а как отвечать — так незнайка незрелый?
…Преемственность поколений опять же…
…А папу с мамой, Ростик, и умные любят — только уже, гм, в широком смысле слова.
…Август Рубин вон говорит: поступок надо оценивать по цвету мысли. А если так называемую «подлость» делаешь со светлой радостью — значит, и подлости никакой нет! Понял?
И вообще, что-то ты, Ростик, больно умный стал. Расти давай лучше быстрее, скучно мне на коленках ходить.
Август Рубин стоял перед онемевшей Машиной и удивлялся сам себе: никакого отчаяния он не испытывал. Скорее, облегчение. Но надо было еще раз во всем убедиться.
Без всякого трепета он распахнул дверцы Машины и твердой рукой подсоединил к ней наружный процессор. Запустил «диагнотест». Результаты подтвердили догадку — Доктора больше не существовало. Какие-то ошметки информации в памяти Машины обнаруживались, но признаков индивидуальности они не несли.
В недоумении от собственного удовлетворения Август Рубин захлопнул дверцы и выключил Машину. Смолкли вентиляторы, настала тишина.
Она резко отличалась от той тишины, что сгустилась когда-то над мертвым телом, она была противоположна ей по смыслу: воодушевление. Августу Рубину захотелось плясать.
Он порылся в столе и вытащил старый номер «Информологии» со статьей Доктора — еще того, прежнего… Ножницами вырезал портрет автора и аккуратно просунул его под настольное стекло. Сел, подперев голову руками, и сладко задумался о чем-то в мирной тишине.
Наверху стукнуло окно — сын, по своему обыкновению, спускался во двор по пожарной лестнице. Шел гулять.
Все становилось на свои места. Оставалось еще разыскать и вернуть жену — и можно жить дальше. Сменить профессию. Например на рыбака. Или столяра. Машину сдать в Дом детского творчества, напичкать сказками и сдать. Разобраться только, что с ней случилось.
А что с ней случилось, ну-ка?
Август Рубин стал перебирать варианты и нахмурился. Нехорошие были варианты…
В эту минуту с улицы донеслись возбужденные детские голоса, и из переговорника на его груди раздался срывающийся голос:
— Август!! — мальчишеский и Докторский одновременно.
Август Рубин подпрыгнул и вытаращил глаза на свой переговорник так, будто на грудь ему вскочил тарантул.
Дети не любят задавак, это ясно. Взрослые тоже не любят, но скрывают это. Они начинают делить задавак на категории и одну за другой для себя оправдывать — чтобы как-нибудь использовать чужую слабость или хотя бы списать одну из своих, — это главный признак взрослости, такая мудрость. И потом, слабость ли это? Вдруг — наоборот? Вдруг у него есть основания задаваться?
Доктора побили дети. Чужие мальчишки, неизвестно из какого квартала, просто они шли мимо и им что-то не понравилось в задумчивости Доктора. А тот как раз прикидывал, как ему связаться с Информационным центром: детский переговорник не позволял этого — только с родителями. К нему пристали, Доктор попытался урезонить задир, но его рассудительные речи имели прямо противоположный эффект — он был избит, причем с необъяснимым сладострастием. С перепугу Доктор вызвал ассистента.
«Кто это?..» — прошептал Август Рубин.
«Басом, это я! — дал слово Ростику Рубину Доктор. — Наших бьют!»
В смятении ошибаясь дверями, Август Рубин выскочил из дома, разогнал мальчишек и привел сына домой, неотрывно оглядывая его дикими глазами.
«Как ты меня назвал?» — спросил он, пятясь от ребенка в дальний угол.
«Басом», — не моргнув глазом ответил Доктор.
Помолчали.
«Ты мне никогда раньше не жаловался, сынок», — тревожно взывал из угла отец.
«Такое дело», — шмыгнул носом Доктор.
Август Рубин приблизился. «Поцелуй меня», — коварно подставил щеку.
«Что это», — буркнул Доктор.
«Ну!»
Доктор с отвращением чмокнул колючую щетину. Август Рубин испытующе посмотрел ему в глаза, выпрямился.
«Вот ё-моё, — проворчал Доктор, — как чо пропадет — так сразу на меня…».
Получилось двусмысленно, но Август Рубин не заметил.
«А на кого же еще! — прикрикнул он на сына, имея в виду старые его грехи. Голос его понемногу обрел обычную отцовскую твердость. — Иди умойся, позорище. Хоть одному-то сумел ответить?»
Сын ушел. Отец постоял минуту в задумчивости, потом вдруг передернулся всем телом и что было силы замотал головой.
Потом он еще не раз принимался мотать головой. Мысль о возможном переселении старика в мальчика — и не в какого-нибудь там, а в его собственного сына! — была чудовищна. Содрогаясь от омерзения, он гнал ее от себя, цепенел, поражаясь низости своих подозрений, извращенности своего сознания, больного разума — божьей кары. За что? Он чувствовал себя жертвой; потом вдруг понял, что этому рад: все же лучше, чем палач… Да кто палач-то?! Что вообще происходит? Ну да, да, это он болен, вообразил себе невесть что — невообразимое… Август Рубин инстинктивно искал укрытия в болезни и чувствовал, что лжет. Бог не лишил его рассудка, это было бы слишком хорошо. Рассудок был исправен, он холодно и жестоко возвращал хозяина к реальности, в которую тот ни за что не хотел верить, и объявлял одну за другой приметы случившегося. Омерзения больше не было, пришло горе, гнев на Доктора, отчаяние. Удушающее чувство вины. Пришло все, с чем нельзя жить.