Страница 5 из 33
Твердыми костлявыми пальцами мужчина в плащ-палатке сдавил горло водителя, ругаясь сквозь зубы. Сержант чувствовал, что силы оставляют его, но продолжал вслепую бить кулаком по склоненному над ним, злобно перекошенному лицу. Вдруг офицер взвыл по-звериному и дернул к себе руку: зубы сержанта впились ему в кисть. Поджав ноги, водитель ударил его ногой в живот. Судорожно хватив ртом воздух, мужчина в плащ-палатке вывалился из кабины вниз головой.
Ладонь ощутила холодную полировку приклада. Ломая ногти о железо кабины, сержант выдернул зажатый сиденьем карабин, рванул затвор.
Дослать патрон он не успел. Горячая вспышка выстрела ослепила глаза. Скалы над дорогой зашатались и рухнули вниз…
— Готов! — Перебросив автомат в левую руку, солдат отступил на шаг от кабины, повернулся к своему напарнику. Тот сидел у колеса, согнувшись и прижимая к животу руки.
— Вставай, ты… мозгляк! Тебе мукой торговать, а не… Бери его, тащи вон туда, в кусты. Быстро!
2
На бегу поглядывая на компас, лейтенант Петришин с тревогой думал о том, что солнце вот-вот скроется за верхушками деревьев, погаснет. Гимнастерка на спине лейтенанта потемнела от пота. Горячие соленые капли заливали глаза. В висках стучала кровь. Голенища мягких хромовых сапог были изодраны сухими колючками и сучьями. Ноги налились свинцом.
Петришин не спал третьи сутки. Двадцать шесть пограничников без сна и отдыха спешили за ним. Растянувшись цепочкой, они обходили скалы и обрывы, шли вброд через горные ручьи, цепляясь за кусты, поднимались и спускались по крутым склонам падей и оврагов. Если бы лейтенант приказал остановиться отдохнуть, бойцы уснули бы как убитые. Но такого приказа Петришин дать не мог. Он вел пограничников все дальше и дальше, стараясь не ослабить темпа преследования.
Бандиты шли параллельным маршрутом. Взвод Петришина отсек их от границы и не давал выскользнуть, прорваться на ту сторону. Два десятка головорезов из разгромленной под Бродами дивизии «СС-Галичина», группа бандеровцев да несколько предателей-полицаев, сойдясь вместе, таились, как волки, в дебрях прикарпатского леса. Теперь они выползли из нор, пытаясь ускользнуть с советской земли. Бандиты были неплохо вооружены и двигались на лошадях, отнятых у местных крестьян. Вел шайку один из оуновских боевиков, малорослый, коренастый, с длинными до колен руками и с женской кличкой «Гандзя». Все это было известно командиру взвода пограничников Арсению Петришину. Хорошо знал он и места, по которым спешил сейчас со своими бойцами, упорно оттесняя группу Гандзи от кордона. В Прикарпатье Петришин родился, здесь прошло его детство, отсюда в 1941 году ушел он, паренек-гуцул, на восток, пристав к отступающей красноармейской роте. Сюда вернулся четыре года спустя офицером-пограничником.
Каждый овраг, скалу, каждую дорогу и тропку помнил здесь лейтенант, каждая гуцульская хата, затерявшаяся в самой глуши, была знакома ему.
Гандзя метался, как затравленный зверь. Огрызался огнем, свирепо бросался на прорыв к границе, терял людей и добивал своих раненых. На хуторах банда меняла лошадей, но оторваться от взвода Петришина не могла. Всякий раз пограничники отбрасывали банду назад, не пускали за рубеж, выматывая из нее силы.
На четвертые сутки, после коротких ночных стычек, пограничники принудили бандитов оставить низину в районе Трех Скал и погнали их вдоль десятикилометровой полосы непроходимого болота, лесом, постепенно прижимая к Гнилому Яру, загоняя в западню.
Петришину было известно и то, что Гандзя — не кто иной, как Федор Мацюк, отец которого до 1939 года был владельцем нескольких гранитных карьеров. Во время фашистской оккупации старый Мацюк выдавал гестаповцам советских людей, за что и был вздернут на перекладину ворот на своем подворье в те дни, когда проходили здесь рейдом партизаны генерала Ковпака. Мацюк-младшнй занимал видную «должность» у бандеровцев, потом щеголял в мундире унтер-офицера дивизии «СС-Галичина», сформированной фашистами в Западной Украине из кулацких сынков, уголовников и поседевших петлюровских волков, забредших на советскую землю в обозах гитлеровской армии.
Одного не мог понять Петришин: почему не прибегнут на этот раз бандиты к своему излюбленному маневру — рассыпаться, разбрестись по одному, по двое, исчезнуть, чтобы со временем, зализав раны, пробиться за границу небольшими группками. Их что-то связывало крепким узлом, что-то держало вкупе…
Меж деревьев в вечерних сумерках виднелись постройки.
— Товарищ лейтенант, впереди хутор! — доложил ефрейтор Гейко из передового дозора.
— Знаю, — кивнул Петришин. — Старшина Кузьмин, ко мне!
Широкоплечий богатырь Кузьмин с орденом Красного Знамени на гимнастерке подбежал к лейтенанту.
— Старшина, выставить вокруг хутора дозоры с пулеметами. Бойцам надо отдохнуть. Даю сорок минут. Ясно?
— Так точно! Вы куда, товарищ лейтенант? Одному опасно, подождите, бойцы осмотрят…
— Выполняйте приказ! — Не оглядываясь, Петришин пошел вперед едва заметной тропкой.
Хутор был маленький. Окруженные лесом, жались друг к другу несколько хатенок. Во дворах — ни души. Казалось, все вокруг вымерло. На окраине хутора, за забором из длинных неотесанных бревен, дотлевало пожарище. На месте сожженного дома торчала печь с закопченной трубой. Ветер доносил сладковатый угар и резкий запах смолы.
Петришин шагал, крепко сжав зубы. Лицо этого высокого двадцатидвухлетнего юноши было мрачным и смертельно утомленным. Но непреодолимое желание закрыть глаза уже улетучилось, будто отогнанное дымом сожженного бандитами дома.
Через минуту лейтенанта догнал старшина Кузьмин. Они зашли во двор с высоким орехом у перелаза. Из хаты, еще с зимы обложенной сухим сеном, вышел седой старик в полотняной рубашке. Жестом пригласил пограничников в дом.
Петришин сел на скамью, вытянул натруженные ноги, смотрел, как Кузьмин жадно пьет воду из большой медной кружки, поданной пожилой хозяйкой в накинутом на плечи кептарике[9].
Старик сидел напротив, сосал коротенькую самодельную файку[10].
— Давно прошли они, батьку?
Старик поднял на Петришина выцветшие глаза, поправил фитиль в коптилке, покачал белой головой.
— Перед заходом солнца.
— Кого сожгли?
— Старого Богдана Проця хату спалили. Говорили: за то, что газеты из района носит.
— А сам Проць?
— Господь миловал, успел уйти. И дочка с ним ушла. Сказал, в район пойдет, за подмогой… — Морщинистое лицо с желтыми, прокуренными усами приблизилось к Петришину, из-под седых бровей сурово взглянули глаза. — За старшего ты будешь, сыну?
— Я, батьку.
— Поговорить с тобой должен.
— Говорите.
— С тобой одним.
Петришин взглянул на старшину. Тот насупился, забросил за спину автомат, нерешительно потоптался у порога и вышел, тихо прикрыв дверь.
Старик понизил голос.
— Знаешь, за кем гоняешься?
— Знаю.
— Знаешь, да не все. — Дед не спеша раскурил от коптилки погасшую трубку. — Были те бандюки и в моей хате. Бабцю мою, — кивнул на жену, вытиравшую вышитым полотенцем деревянные ложки, — на двор вытолкали, а я на печи лежал, не заметили… Чую, внесли они с собой что-то тяжелое, на лавку поставили. Один спрашивает: «Если не прорвемся, тогда с сундуком как быть? В болото?» Другой выругался: «Сдурел, что ли? Что бы ни случилось, должны доставить… Не сможем донести, что-то придумаем. Бросать нельзя, в нем все наше богатство…»
Старик помолчал.
— Сдается мне, Гандзя скарб[11] несет. Золото награбленное. Что же еще? А идти они договорились к Гнилому Яру. Ты, сыну, поспеши, они коней бросят, там на конях не пройти. Ты их настигнешь, душегубов проклятых.
Петришин и сам знал, что не было у Гандзи другой дороги. Только к Гнилому Яру, лесом, что тянется меж холмами и болотом.
9
Безрукавка, расшитая гуцульским узором.
10
Трубка.
11
Клад.