Четвёртый круг

Он слонялся совершенно машинально, оставляя за собой мокрые следы и нимало не заботясь, что края его одежды от этого становятся грязными. Подобная неряшливость полностью противоречила его обычно чрезмерной, даже ненормальной аккуратности, которая мне так действует на нервы.

Что-то явно было не так. Меня охватила паника. Я снова начала плакать, но прошло довольно много времени, прежде нем Шри заметил это. Наконец он удостоил меня взглядом, который, по всей вероятности, был пустым, но я все же увидела в нем подтверждение всех моих мрачных предчувствий.

— Что с ребенком? — взвизгнула я, но голос остался внутри меня, а послышалось лишь клокочущее всхлипывание.

— Ох, не начинай заново, — ответил Шри, почувствовав, что я опять на грани истерики. — Сейчас не время для сцен.

Бесчувственный! Как он только может! Мать теряет рассудок, потому что ничего не знает о судьбе младенца, которого еще даже не видела, а для него это сцена. Я не знала, что возразить на такое бездушие, и лишь продолжала всхлипывать.

Это, похоже, его тронуло. Я думаю, Шри вовсе не суров по природе, а только находит удовольствие в том, чтобы изображать суровость — впрочем, как и еще некоторые вещи. Откровенно говоря, большинство мужчин никогда не взрослеют. Взгляд, который он послал мне теперь, был явно сочувственным, но я не увидела в нем никакого утешения.

— Все хорошо с… ребенком, — он выдавил это слово с трудом, явно только чтобы доставить мне удовольствие. — Наверное.

Даже если бы Шри не добавил этого, я бы ему не поверила. Оставалось надеяться лишь на собственные глаза. Я должна была увидеть младенца немедленно. Я собралась сказать это Шри, намереваясь вложить в голос всю истеричность, скопившуюся во мне, но он меня опередил.

— А впрочем, почему бы и нет — убедись сама. Может быть, ты как… мать, — снова эта вымученность в голосе, — лучше в этом разберешься. Я не могу.

Последние слова он выговорил с интонацией, которую я прежде лишь раз слышала от него, — интонацией человека, потерпевшего поражение. Это было, когда мы собирались сюда, и он отдал своих тупых черепах в магазин. Помню, я отпустила тогда ехидное замечание насчет одного правоверного буддиста, связавшегося с двумя бессловесными животными, и это его, похоже, сильно задело, так что впоследствии я воздерживалась от подобных насмешек. Но сейчас не было времени думать об этом. На миг я почувствовала, как меня охватывает озноб.

Шри подошел к клавиатуре и набрал короткую команду, соединяющую меня со вспомогательной системой. В этот момент до меня дошло. Как я могла быть настолько глупа! Да нет, дело не в моей глупости, а в том особом состоянии, в котором я нахожусь. Меня совсем ослепил материнский инстинкт. Ну конечно, он столько времени проводил за маленьким экраном для программирования, потому что разместил там колыбель. А в ней — мой ребенок.

Шри, наверное, назвал бы это банальным течением бесчисленных байтов информации из одной компьютерной системы в другую посредством двустороннего интерфейса, но для меня это было, все равно что протянуть руки для объятия, самой тесной связью на свете, первым прикосновением матери к новорожденному.

И за отрезок времени, предшествовавший установлению этой чудесной связи, — столь краткий, что для него вообще не существовало названия в медлительном биомеханическом мире Шри, — я заметила нечто, на что до той поры не обращала внимания, хотя обязательно должна была заметить. Но и это упущение можно приписать моей полной расстроенности и страху. На низком табурете перед вспомогательным экраном сидел Малыш и глупо скалился, глядя на меня, а кончик его хвоста мокнул в луже на полу.

11. Сон чудесный

И остался я один во тьме густой.

Хотя отблески света давешнего не обманывали глаза мои старые своими бешеными плясками призрачными, в духе моем смятенном огнь сияющий и далее горел, существо мое слабое надвое раздирая воспоминанием о восторге вдохновенном (восторге, в памяти моей о годах давних совсем поблекшем, чтобы ошибки и печали старые не воскрешать) и стыдом безмерным, что волю дал порыву этому непристойному, срамному, там, куда, кроме всего, и зван-то не был.

Когти раскаяния жестокого внутренности мои дрожащие терзать начали способом, много раз в жизни моей, грехом оскверненной, испытанным. Спасения от них не было, я это хорошо знал — можно только душу свою жалкую ударам кнута совести собственной подставить. Доля моя тем горше оказалась, что я один на один с рассудком своим раненым остался, ибо во тьме ночной, глухой ничего более не было, чтобы внимание мое от мыслей мучительных хоть на миг отвлечь.

И когда уже отчаяния бездны повсюду вокруг меня зиять начали, побуждая меня зовом обманчивым, умильным край их близкий переступить и забвению безумному вечному отдаться, что для страдальца есть наибольшая и последняя надежда, — в помощь мне другое забвение пришло, против вечности ничтожное, ибо и ночь целую нечасто продолжается, но целительное достаточно для души, которая хоть самого краткого облегчения жаждет.

Истощение телесное невыносимое, как и груз событий минувших, чудесами неизмеримыми тяжелый, на плечи мои больные, хрупкие свалились наконец всем весом своим в этот час поздний, тьмой и тишиной вытканный, члены мои вялые, слабые усталостью страшной сковав, — и опустился я на пол холодный темницы мрачной игуменовой, ибо непристойным крайне показалось мне на лежак деревянный в углу заплесневелом улечься, коий несостоявшимся одром смертным Мастера моего еще недавно был. И только тело мое, вновь в рубаху льняную одетое, дабы наготу грешную, бесстыдную даже и от тьмы густой сокрыть, постель эту бедную на земле голой нашло, как веки мои отяжелевшие сомкнулись, чтобы сну блаженному ворота открыть, хотя я и с открытыми глазами уснуть мог — такой мрак вокруг царил.

Сон глубокий, без сновидений беспокойных, более всего тогда духу моему исстрадавшемуся подошел бы, но на милость такую я надеяться не смел. И вправду, вскорости мне приснился сон. Чудесный сон, но не из тех, что заставляют вас в поту и с дрожью просыпаться, полные ужаса подземного, с цепи ржавой спуская чудищ столь гнусных, — наяву вы и представить себе не могли, что они где-то в закоулках рассудка вашего грешного обитают. Нет, это другой сон был, ужасом также пронизанный, хотя никакой слуга сатаны чудовищный и страшный не устремлялся на меня, убогого, из бездн подземных.

Я, невежда, смысла не понимаю пощады этой от чудищ жутких адских, ибо во сне как раз в аду я и очутился. Узнать было несложно — ведь я его глазами собственными еще днем минувшим видел на своде проклятом монастырском, рукой дьявольской Мастера моего, грешника из грешников, втайне изображенным весьма верно.

Я шагал, смятенный, по месту тому, пустынному совершенно, следов никаких босыми ступнями своими на пыльной поверхности не оставляя. Мрак полный дня адского разгоняли лишь те три глаза бесформенных, что со свода низкого свет свой мутный, разноцветный изливали, путь мне к цели неизвестной освещая. Но вскорости самый большой из них за горизонт близкий закатился, и меня предчувствие жуткое охватило, ибо ничем иным это быть не могло, как судьбы злой, проклятой, предвестьем.

Так шел я, страхом все большим томимый, одинокий, как ни одно существо с сотворения мира, и ни единой души живой вокруг не было — ни травки зеленой, ни зверя домашнего или дикого, ни даже пения птичьего, утехи и в страданиях самых горьких. Одиночество это наконец столь мучительным стало, что пожелал я хоть какое-нибудь существо увидеть, пусть то будет и отродье отвратительнейшее самого нечистого — лишь бы проклятие кончилось это, — но никто ко мне в путешествии мрачном, однообразном не присоединился, чтобы муку и тоску со мной разделить.

И когда уже думал я, безнадежно обессиленный ходьбой бесконечной, что последнее наказание наконец меня постигло, что суждено мне шатание вечное, безысходное по кругу этому адскому, в душе моей надежда зарождаться стала. Надежда странная, сну бессвязному свойственная, что все же выйду я из круга, когда прибуду куда-то, но не мог я сказать, где это место, ибо повсюду, куда хватал глаз, лишь та же пустыня была, голая, бесплодная, какая, должно быть, существовала до первого слова Господня, которым свет от тьмы отделен был.