Юрий Звенигородский

Фотий поморщился, потом усмехнулся в аспидно-черную бороду:

— По-твоему, басурман приличнее?

Князь тоже отвечал улыбкой, как можно более доброжелательной:

— Что бы там ни было, все-таки это наш басурман!

Митрополит велел своему боярину:

— Внеси исправление в грамоту.

Слебятев в оберегаемой всеми торжественной тишине склонился над свитком. Древние стены дома почти неслышно, как бы потусторонне, потрескивали. Капля воска упала на медь подсвечника.

Князь, приняв исправленный лист, узрел, что отныне он признает старшинство племянника, обязуется не искать под ним великого княжения сам собою. Но искать ханом. Кому хан даст ярлык, тот и будет великим князем. До тех пор между сторонами заключается нерушимый мир.

Юрий, завершив чтение, немедля приложил к свитку свою руку.

Фотий поднялся, тяжело опираясь на посох.

— Я, богомолец наш, завтра же пошлю в Москву двух бояр, — пообещал князь, — для заверения племянника в покорности и любви. Пока хан не рассудит нас.

Митрополит кивнул одобрительно, еще раз благословил. Ночевать в Галиче решительно отказался, отговорясь обилием неотложных церковных дел.

Юрий Дмитрич проводил его поезд до села Пасынкова и вернулся в свой терем.

В сенях ждали княгиня и сыновья, слава Богу, благословленные еще у собора первосвятителем.

— Што?.. Как?.. Все кончено? — спросила мужа Анастасия.

Юрий Дмитрич опустил голову на грудь:

— Отказался от прав до третейского суда хана.

Рассудительная жена предрекла супругу:

— Теперь будем ожидать этот суд до своей гробовой доски.

Княжичи же восприняли огорчительную весть как радостную, лица их прояснились. Старший, Василий Косой, со свойственной ему прямотой даже отважился произнесть:

— Давно бы так, татунька!

Ближайшим подручным слугой Юрия Дмитрича стал с недавних пор Ивашка Светёныш. Постоянно и окончательно, ибо соединило их одно горе. Без долгих приготовлений, без изнурительной, неодолимой болезни, как-то вдруг ушел из земной юдоли боярин Борис Васильевич Галицкий.

Ушел, будто дверью хлопнул. Пять лет назад, после памятного посещения Галича митрополитом Фотием, князь, как и обещал владыке, послал в Москву тех же Галицкого и Чешка, дабы подтвердить подписанную прежде грамоту о вечном мире с племянником, вернее сказать, о нерушимом до той поры, пока хан Улу-Махмет не рассудит их. Сам князь в Первопрестольную не поехал. Даже, когда сообщили о смерти родного брата Петра Дмитриевича, отговорился лихоманкой, трясовицей после простуды. Потом узнал: кремлевская боярская братия шутила по его поводу: трясется дядя от страха перед племянником! Услышав, махнул рукой: все не так! Настасья не отпустила, сославшись на моровую язву, что еще свирепствовала в Москве. Страх подумать: перемерли все сыновья дядюшки Владимира Храброго. Потом вот — Петр. Кто поручится, что Юрия Дмитрича избегнет чаша сия? Хотя про себя, в душе, он был более чем уверен: не столь язвы боится осмотрительная княгиня, сколь приставов, что именем отрока-государя, на самом же деле волей бояр, схватят мятежного удельного владетеля, ввергнут в тесноту, а затем… занемог заточенник и поминай, как звали! Однако с мужем о таких мыслях — ни полслова! Самолюбив князь! Не стыдно беречься Господней кары, зазорно страшиться козней людских. Так и ограничилась связь Галича и Москвы посылкой бояр. По возвращении Борис с Чешком разминулись: Данило поехал с докладом к князю, Галицкий завернул по личным делам в Звенигород. Обещал быть оттуда вскоре. Но, как после поведал Федор Галицкий, встретил он старшего брата «зело отягощенного черными мыслями». Борис, отходя ко сну, пожаловался: не может простить себе, как довел Господь до срама оказаться «на щите» в поединке с мальчишкой-племянником. Тщетно брат убеждал: судьба — оборотень, сегодня мачеха, завтра матунька, сейчас так, а через час — иначе. Борис не слушал, потому что не верил. Лик его был, — краше в гроб кладут. Братья по настоянию Федора легли в одной спальне. Ночью младший услышал вскрик. Вскочил: старший мертв! При обмывании оказалось на шее за левым ухом красное пятно.

Федор Галицкий, похоронив Бориса, обретается теперь с молодыми Юрьичами в Москве. Возмужавшие сыновья не вмешиваются в распрю отца с двоюродным братом. Посещают празднества в златоверхом тереме, занимаются с Всеволожем. Младший Дмитрий остался в Галиче. Старший же уговорил отца заслать сватов к князю Дмитрию Васильичу Заозерскому. Он твердо решил жениться на Софье Дмитриевне. Пришлось поближе узнать семейство, с которым выпало породниться. Елисей Лисица представил все сведения. Княгиня — единственная наследница: брат ее Андрей, почувствовав суетность мирской жизни, двадцати лет постригся в Спасском монастыре под именем Иоасафа. Покойный государь по какой-то причине не жаловал, не приближал к себе Заозерских. Сын его воспринял к ним отцовскую нелюбовь. Бояре только и ждут возможности присоединить Заозерье к Московскому великому княжеству. Сватовство среднего Юрьича произошло вовремя. Князь Заозерский при малой охране поехал в Орду и по пути был убит татарами, совершавшими очередной разбойный набег из Дикого Поля. На помин его души княгиня Мария отдала сельцо Куштской обители, что в густом лесу на озерах, близ рек Кушты и Сянжемы. Вдова часто приезжала сюда с припасами и с жаждой благословения от пустынников. Однажды вошла в деревянную церковку, где один из подвижников, преподобный Александр, читал Псалтирь в простоте пустынной, с обнаженной грудью, которую терзали насекомые. Он весьма огорчился безвременным посещением и сказал: «Не следует тебе, княгиня, назирать за нашим убожеством и недостоинством». Мария смиренно попросила прощения, а вскоре тяжко занемогла и прислала к пустыннику за молитвами. Александр отвечал: «Пусть готовится к вечной жизни». Сказал так отнюдь не в связи с давешним случаем, а единственно по предвидению. Спустя двадцать дней княгиня скончалась. Княжна Софья осталась круглой сиротой. Юрию Дмитричу следовало поспешить со свадьбой среднего сына, дабы окруженье племянника не обидело беззащитной наследницы.

Все эти заботы и думы не давали покоя. А тут еще вместо язвы, от которой выжившие стали тщедушнее и слабее, явился голод. От сильной засухи воды истощились, земля и боры горели. Люди среди густых облаков дыма не могли видеть друг друга. Звери и птицы умирали в лесах, рыбы — в реках. Князю и его ближним по целым дням приходилось рассчитывать накопленные запасы, чтобы сегодня накормить страждущих и оставить на завтра. Вот где сказалось отсутствие бывшего дядьки Бориса. Его никак не могли заменить Ватазин и Вепрев, не говоря уж о тугодуме Даниле Чешке, о книжнике Семене Морозове. Единственным деятельным помощником оказалась княгиня. Она насаждала свои глаза и уши во всех житницах, во всех закромах. Мздоимцы и воры карались без милосердия. Ни зерна не пропало.

И вот тяготы позади. На удалении от громких бед, казалось бы, расслабь волю в тихих домашних радостях. Был бы Юрий не старшим в калитином роду, Анастасия — не его половиной, так бы оно и вышло. Однако даже за отдыхом нет покоя.

На дворе осень. Изо дня в день непогода. Слюдяные оконца едва пропускают скудный дневной свет. Выйдешь из терема, проникаешься грустью: гонит ветер над черным бревенчатым городом желтый лист с дождем. Княжеская семья греется при свечах в палате не только печным теплом, но и занимательными рассказами Семена Федорыча Морозова из старины давней.

— Проездом, — повествовал боярин, — будучи в Муроме, посетил я тамошнюю обитель, где показали мне список «Жития» местных князей полуторавековой давности. Правда, заменены имена владетелей. Князь Давид Юрьевич назван Петром. Видимо, потому, что истина в «Житии» соседствует с вымыслом.

Морозов начал повесть с того, что до Петра в Муроме властвовал Павел. Его княгиня была весьма хороша собой. И вот к ней повадился летать некий змей-искуситель, принимавший вид мужа. Никто, кроме жены, не мог усомниться, что с нею Павел.