Страница 85 из 102
Князь тяжело вздохнул:
— Бронь, говоришь? Похоже на брань.
Самое неприятное было сойти с крыльца бывших епископских хором. На площади у собора все еще стояла толпа. Стояла и не таяла, как ледяная в морозный день. Все наблюдали отъезжающую митрополичью карету с чернецами. Наблюдали безмолвно.
— Домой! — приказал Юрий Дмитрич охране.
В теремных сенях встречали княгиня с княжичами.
— Уехал Фотий? — сцепила руки на груди Анастасия Юрьевна. — Не благословил ни нас, ни народ!
— Этот грек вгонит в грех! — сострил Дмитрий Шемяка.
— С каких пор чернецы перед князьями фуфырятся? — возмутился Василий Косой.
Отец отправил сыновей. Надо было дух перевести после неудачной встречи и успокоиться. Первому же попавшемуся под руку челядинцу велел немедля призвать Ватазина, Морозова отпустил. Княгиню привел к себе во внутренние покои, стал перед ней, вопросительно глядя, не зная, что говорить. Она сама начала речь.
— Свет-совет мой любезный! Вижу, чую, сопереживаю твою боль. Такая скорбь от непосильной обычному человеку тяжести. Далеко, очень долго оную приходится нести. Но ведь ты не обычный. По месту, принадлежащему по праву, — великий! У кого сегодня об этом не шевельнутся уста, те завтра во всеуслышание назовут тебя великим князем! Правда восторжествует. Тогда и Фотию придется переменить гнев на милость.
Юрий Дмитрич взял теплые руки жены:
— Хорошо, хорошо…
Поскребся в дверь и вошел Ватазин.
— Кто додумался собрать на валу вооруженных смердов в сермягах? — с порога оглушил его вопросом князь.
Тиун поднял брови, разинул рот:
— Э… э… это Глеб Семеныч подсказал. Мол, знай наших!
Юрий Дмитрич поморщился:
— Чужой дурак — смех, а свой дурак — смерть!
Гневно глянул на Ватазина:
— Хотя нет в тебе злобства, но глупства много! И Вепреву от меня передай: он дурак, глупый воеводишка! А крутоломца Глеба чтоб через час не было в Галицком княжестве. И не возникал бы впредь! Постоянный злотворец! Скверной своей корысти ловитель!
— Успокойся! — подошла к мужу княгиня.
Ватазин выпятился задом и прикрыл перед собой дверь.
Однако она тут же распахнулась во всю ширь. В покой торопясь вошли лекарь Вигунт и знахарь Еска, взятые в Галич из Звенигорода.
— Беда, господин! — воздел руки немец. — В Галиче объявилась язва.
— Гнев Божий! — подхватил знахарь. — По отъезде митрополита на Торг прибежали две женки. У их мужей вздулись пузыри на теле. Я призвал Вигунта. Говорит, те самые, что он видел в Новгороде Великом.
Лекарь свесил руки и голову:
— Те, те самые…
Оба целителя, до сих пор враждовавшие, теперь объединились общим несчастьем. Юрий Дмитриевич ошеломленно спросил:
— Что же делать?
Немец начал уныло перечислять: очистить Торг от людей, посыпать землю гашеной известью, перекрыть все дороги в город, имущество больных сжечь…
— При язвах, — заявил Еска, — пересекают мертвецу путь: перед погребальным шествием рубят косарём дорогу.
Князь глянул на одного, потом на другого, осенил себя крестным знамением, взял за руку княгиню, отвел в ее спальню, велел никому из прислужниц не переступать порога женской половины терема.
Анастасия, пока шла, повторяла:
— Божий гнев! Божий гнев!
Снизойдя во двор, Юрий Дмитриевич закричал:
— Коня!
Не успела челядь сообразить, куда князь, зачем и с кем, как он уже вылетел за ворота, пересек площадь, промчался улицами посада, оставил позади избы подградия. Тут, на торной Московской дороге, можно было коню дать шпоры. Ветер ударил в лицо. В глазах замелькали два цвета: синий, зеленый. По левую руку — озеро, по правую — лес.
Князь летел, как на крыльях. А в голове на разный лад звучали одни и те же слова: гнев Божий, наказание Божие, кара Божия! Сам бы пострадал — стерпел. Невинные за него пострадали, — какое уж тут терпение? Тот же Кирилл Белозерский, на которого после выздоровления Настасьюшки Юрий Дмитрич молиться рад, очень верно мыслил о сильных мира сего. Блаженной памяти государь-братец показывал грамотку, присланную с Белоозера чудным иноком. Если смертельную ошибку совершит простой человек, — поучал подвижник, — то по Божьему попущению погибнет он сам. Если ошибется кормчий, полководец, любой начальствующий, погибнут неповинные люди. Как же сурово должно воздастся на том свете душе такого вождя!
Виновный князь летел на крыльях раскаяния. Лес — справа, озеро — слева. Вот-вот дорога сделает поворот, за озером волнами соломенных крыш взгорбатится село Пасынково.
У деревянной церковки, у трехпрясельной звонницы чернела толпа всадников, стояла карета. С ближнего двора монахи несли в кожаном мешке баклагу с водой, запасались питьем в дальний путь.
Князь подскакал. Охрана узнала, не посмела остановить. Распахнул дверцу. Фотий высунулся:
— Чего?
Юрий Дмитриевич пап на колени:
— Смилуйся, богомолец наш! Прости мое окаянство! Из-за меня, грешного, мор напал на Галич. Свирепствующая всюду язва объявилась и в нашем крае, сразила двух человек. Сегодня двух, завтра им не будет числа. Умилосердись, отче, вернись, благослови моих галичан и мое раскаяние!
Фотий молча жевал губами, наконец, сухо произнес:
— Подымись с колен, сын мой. Сядь на конь. Я последую за тобой.
Солнце после Предтечева Рождества одолело новую высоту и сияло гордо. С тем же победным чувством зазвонили колокола. Поле у собора Преображения вновь стало заполняться народом. Митрополит возвратился! Он стоял на высокой паперти, воздев руки, сложив персты для благословения. Меднокудрый, меднобородый иеродиакон, митрополичий глашатай, медным басом большого колокола возглашал творимую владыкой молитву, дабы слышали все.
Карета княгини остановилась невдалеке от паперти. Сама же Анастасия с княжичами у нижних ступенек ждали владычного благословения.
Князь, простоволосый, приближался к первосвятителю по проходу, отжатому охраной в плотной толпе. Шел, как майский пеший черный жук с короткими накрыльниками. И слышал слова молитвы:
— Владыка, Господи Иисусе Христе, Боже наш, долготерпевый о наших согрешениях и даже до нынешнего часа приведый нас…
Люди во всей многоликой массе не перемолвливались, не перешептывались, только дышали. Дыхание галичан, казалось, колыхалось волнами в ушах Юрия. Народ дышал, как единый кузнечный мех необъятным глазу размеров, дышал надеждой.
Князь подошел под благословение при последних словах молитвы:
— …Ты бо еси воистину истинное веселие… И Тебе славу воссылаем… ныне и присно…
Когда благословленный Юрий Дмитриевич отошел, к нему протиснулись и приникли лекарь Вигунт и знахарь Еска.
Первый прошептал в самое ухо, перекрывая колокольный звон, иеродиаконский бас:
— Больных больше нет. Мор остановился.
Второй утешил:
— У двух заболевших оказались багровые, а не синие пузыри. Багровые на третий день вытягивают. Приходит выздоровление.
Звенигородский и галицкий владетель дожидался владыку, опершись о сквозной церковный заплот. Чудо отступило? Бог смилостивился? Гора с плеч!
Фотия от соборной церкви к хоромам святительским служки повели по проходу, который стерегла княжеская челядь. Юрий Дмитрич присоединился к митрополиту.
В Крестовой, как давеча, сели друг против друга, как будто и не было никакой размолвки. Иакинф Слебятев вновь подал тот же свиток. Князь сызнова пробежал его хмурым взором. Чернец протянул заточенное писало, только что обмакнутое в орешковую жидкую краску для письма. Фотий наблюдал за Юрьевой рукой. Вот она решительно вознеслась, но не опустилась, задумчиво застыв над серым пергаментом.
— Высокопреосвященный владыко, — тихо промолвил князь. — Мне, сыну Дмитрия Ивановича, героя Донского, никак не можно навек, добровольно отказаться от своих прав. Дабы желаемое тобой приобрело законные основания, нужен третейский суд, коему я подчинюсь безусловно. Кто из наивящих особ может стать третейским судьей? Прежде мы привыкли уважать волю ханов ордынских. Сейчас правит в Больших Сараях Улу-Махмет. Не кажется ли тебе уместным обратиться к его суду? Не к Витовту же, не к Ягайле, латынам?