Юрий Звенигородский

Соборование нарушил вошедший по собственному почину Лисица с самыми свежими новостями:

— Высокопреосвященный близко!

— Как… уже? — вскочил Юрий Дмитрич.

Елисей доложил подробнее:

— Он прибыл в Ярославль на Рождество Предтечево, немного помедлил: ужинал у тамошнего князя Ивана Васильевича. Тот молил его, чтобы переночевал, а утром отслужил обедню. Митрополит не послушал: на ночь глядя, продолжил путь в Галич.

— На ночь глядя! — повторил князь.

— Безотлагательно! — заключил Морозов.

Юрий Дмитрич распорядился немедленно выслать навстречу крепкую стражу во главе с Вепревым.

— Пойду собирать княгиню и сыновей. Встретим первосвятителя всей семьей.

С этими словами князь в крайнем возбуждении удалился во внутренние покои.

— Дело суть великой важности и требует многих средств! — пробормотал, уходя, Лисица.

Морозову долго пришлось ожидать господина на большом теремном крыльце.

А солнце все поднималось, зной все усиливался, народ на улицах все прибывал. Галичане, с утра напитанные слухами, жаждали лицезреть представителя русской церкви, прибывающего из далекой Москвы. Теплый месяц май подготовил сухой, торный путь. Один из последних весенних дней на пороге лета, весь в свежей зелени, весь в сиянии, вселял радужные надежды на торжество света над мраком, тепла над холодом, а если сказать выспреннее, — добра над злом. На сей раз стар и млад стремились не к сердцу Галича — кремнику, а на посад, к полю у озера, где возвышалась соборная церковь Преображения. Ее голосистые колокола наполняли малиновым перезвоном город, воспрянувший от близнецов-будней к редкому празднику. Никто не объявлял, но все знали: здесь, перед многоглавым собором, князь встретит митрополита. Вот выехали на поле княжьи охранники, за ними — карета. Всадника Юрия Дмитрича отличили издали: могуч, дороден, мягкая, струящаяся по груди борода. А что за удальцы его сыновья! Хотя и безусые, да мужественные. Всеобщее внимание привлекли двое старших. Младший — позади них. Совсем еще отрок. Не могуч мышцей, не широк плечьми, зато красен-распрекрасен! Кудри — кольцами, уста — маков цвет, глазищи, как у матери, — взглянет, рублем одарит! Сенные девки княгинюшку извлекают из златохрустального терема на колесах. Нет, не хочет, чтоб извлекали, сходит сама. Дебела, дородна, красива, — ну, всем одарена! Пышный распустившийся цвет, неподвластный летам, чудесно неувядаемый!

Прибытием своих властителей любовались до того поворотного мига, когда на задворках толпы возник крик:

— Едет! Едет!

Опять-таки прежде всего показались всадники, потом колымага. В седлах не только воины, но и чернецы. Перед княжеской семьей кони стали. Чернический хор запел «Спаси, Господи, люди твоя». Служки помогли первосвятителю снизойти на землю. Все головы — в его сторону. Ближний к нему край толпы в лучшем положении, нежели тот, что созерцал князя. Одни передавали другим увиденное. Задние плохо слышали.

— Грек.

— Грех? Он будет судить наш грех?

— Благословляет… нет, не благословляет князя, княгиню, княжичей.

— Ужели и нас не благословит?

Митрополит был в клобуке, покрытом белой мелкочешуйчатой тканью. Манатья на нем из зеленого бархата, с украшениями из золотосеребряного кружева. Скрижали малиновые. На верхних — кресты четвероконечные двойные. Большие, а на них малые золотые, украшенные яхонтами и изумрудами, обведенные по краям жемчугом. На нижних — четвероугольные звезды, унизанные драгоценными камнями. Манатья подложена камкою лазоревою. Все это передавалось очевидцами из уст в уста. Однако вскоре послышалось и другое:

— На горе…

— На какой горе?

— При въезде в город, на Московской дороге…

— Что? Кто?

— Ряженые! Ряженые!

Тем временем случилось необъяснимое. Князь сел на коня, владыка — в свою карету. В окружении конных чернецов и княжеской охраны двинулись вон из города. Толпа смутилась. Кое-кто пешими бросились вслед. Расстояние небольшое: улица, луг, огороды на задах поперечного переулка и — вот он, земляной вал. Все остановились. Князь в седле — у распахнутой дверцы митрополичьей кареты. Первые, прибежавшие из толпы, остановленные на дострел стрелы от вящих мужей и гостей, услышали грозные слова:

— Сын князь Юрий! Не видывал я никогда столько народа в овечьей шерсти.

Владычная выхоленная рука протянулась, указуя. Сотни глаз устремились туда. Однако же не все поняли неудовольствие Фотия. На земляном холме плотным строем теснились чернедь-мужики из окрестных сел и деревень. Всего-то навсего любопытные! Такую ораву в город не пустят, а поглазеть желательно. С холма весь торжественный въезд как на ладони. На что осерчал его преосвященство?

Купец из первых рядов осанисто выпятил бороду перед несведущими горожанами:

— На мужиках дешевая шерстяная одежа от непородных овец. Вот владыка и усмотрел намек: он, мол, пастырь овечьего стада!

Купцу возразил старый мастеровой, по-литовски обритый:

— Надобно быть приглядчивее. Не трудно заметить: на холме — ни баб, ни детей. Одни мужики, и у каждого копье, палица или сулица. А кое у кого даже меч. Вот митрополит и осадил князя, мыслившего его напугать: смерды, дескать, не воины, сермяги — не латы.

Тем временем гость с хозяином возвращались в город. К общему разочарованию, Фотий и князь, словно не замечая народа, уединились в бывшем епископском доме.

С Юрием Дмитричем был только Семен Морозов, с Фотием — Иакинф Слебятев и еще несколько чиновных чернецов.

Тщетно галицкий князь, шествуя с архипастырем, предлагал перенести беседу в терем, где для столь важной встречи приготовлены подобающие яства и пития. Обедал же митрополит в Ярославле! Переступив порог Крестовой, Фотий изрек:

— Я прибыл делать дело.

Юрий Дмитрич, замешкавшись в переходе, спросил Морозова:

— Кто собрал и вооружил крестьян на горе?

Семен Федорыч тихо отвечал:

— Не ведаю.

Едва сели, помолясь, Фотий начал речь:

— Подпиши, сын мой, вечный мир с племянником. Грамоту я привез.

По его знаку Иакинф Слебятев извлек и развернул свиток.

Князь пробежал глазами, возвратил, промолвил:

— У нас на пол го да перемирие. Я оное соблюдаю.

Митрополит сказал строже:

— Подпиши вечный мир для спокойствия христиан. И я благословлю тебя, твою семью, твой народ.

Юрий Дмитрич впал в раздумье. Возникло ощущение, что над ним, по дедине и отчине первым человеком Московской Руси, возникла иная власть. Ее не знал отец, по своему разумению выбиравший глаз церкви. Невольно вспомнилось временное изгнание Киприана. Не знал иной власти над собой и старший брат Василий. Сейчас же духовный пастырь мирскому не советует, а приказывает. Не разобраться приехал, даже не спорить о правах на великокняжеский стол, а велеть. Всуе были совещания с Морозовым: на какой вопрос как ответить, против каких слов что возразить. Нет ни встречных речей, ни поисков истины. Одно голое, предвзятое требование: прими, дядя, племянника вместо отца. О несогласии и думать забудь!

Юрий встал. Промелькнула мысль: озлобился Фотий за неуспех своего боярина Иакинфа, который не привез старшего Дмитрича из Звенигорода в Москву. И еще: кто выставил на холме встречь гостю тьму вооруженных смердов? Для чего? Показать княжью силу? Глупо!

Митрополит тоже встал. Большие греческие глаза не сулили никакой доброты. Посох, на который опирался, был тяжел, несгибаем, каким и должен быть.

— Не молчи, сын мой, — как будто бы примирительно сказал высокочтимый монах. А закончил сурово: — Мне достойно не твое молчание слушать, а ответ.

Уязвленный столь явным нажимом, князь упрямо сказал:

— Ответ прежний: перемирие на пол года, а там пусть нас Бог рассудит.

Владыка без дальнейших слов вышел. За ним — все его чернецы.

— Грецкий болдырьян! — с сердцем произнес Морозов.

— Пошто лаешься? — осудил Юрий Дмитрич.

— Ни Боже мой! — смутился Семен. — Название сие — значит букиш, то есть столиственница, растение-бронь.