Юрий Звенигородский

— Страсти какие! — всплеснула руками Анастасия Юрьевна.

Слушая баснословие, Юрий Дмитрич незаметно задумался о своем. Вспомнил невольно прошлую ночь, что провел с женой. Настасьюшкины кудри кое-где стали отливать серебром. На собственные-то он давно уж махнул рукой: бел, как гриб-дождевик. И борода потеряла былую окладистость, черную величавость. Всё это перемены последнего пятилетия. Внешне время текло спокойно, внутренне бушевали бури. Права, ох как права оказалась Анастасия, сказавшая после отъезда Фотия, что с ханским судом племянник и его присные будут тянуть до скончания века. Мир был достигнут, а условия мира легли под спуд. На каждый спрос — отговорка, на каждый срок — перенос. На каждое обличение — вранье, вранье и вранье. Лазутчики Елисея Лисицы извещали: говорят, государь-племянник занемог — только что поехал на богомолье; говорят, у боярина Всеволожа горлом шла кровь — до сих пор на охоте в приокских лесах; говорят, сам Витовт собирается посетить Москву — властелин литовский к себе созывает гостей в город Троки. Юрий Дмитрич негодовал без всякого толку. Войско исподволь было набрано и снаряжено в строгой тайне. Левонтий Макарьянич сообщал из Хлынова, что на конь готовы сесть уж не тысяча, а пять тысяч. Какой от этого прок, если до ханского суда мир с племянником и пальцем не тронь? «Скорее жизнь наша кончится, чем что-либо переменится!» — сокрушалась Анастасия. Вот и завелось под платом серебро. Вот и сам сед как лунь.

— Княгиня не скрыла от мужа обман змея-оборотня, — продолжал повесть Морозов. — Князь посоветовал лестью выведать у коварного, отчего тот может умереть. Она исхитрилась и узнала: «От Петрова плеча и Агрикова меча».

Анастасия отказывалась понять:

— Мудрено чрез меру!

Семен Федорыч улыбнулся:

— Ничего мудреного! У Павла был младший брат Петр. А в муромской обители, в алтарной стене, между керамидами[93], в каменной скважине был спрятан меч, нарицаемый Агриков. Его и показал Петру отрок-инок. С ним-то и пришел юный витязь в покои свояченицы. Там как раз находился змей в образе Павла. Сходство было столь велико, что Петр не мог поднять меч.

— Не убил оборотня? — возмутилась Анастасия.

— Убил, удостоверившись, что брат сидит в своей спальне, — успокоил Морозов.

Юрий Дмитрич слушал, откинувшись в мягком кресле, прикрыв глаза. Слушал одно, мыслил и видел совсем иное.

Пять лет для Юрьева дела промелькнули без перемен. А в то же время прошли не зря. Теперь его не заставишь бежать из Галича в Нижний. Сам накопленной силой может понудить племянника бежать из Москвы. И в то же время не может. Договор? В конце концов — тьфу на договор! Связывает по рукам и ногам иное. За хрупкой особой отрока-государя темнеет страшный старик Витовт. Черти заждались его на том свете. Проклятый же внуков опекун чем старше, тем могущественнее. Вестоноши Елисея Лисицы приносят последнее время вести главным образом из Литвы. Недавно дед пригласил внука в Торки. Юный Василий отправился вместе с митрополитом Фотием. Восьмидесятилетний властитель принял их, окруженный сонмом вельмож литовских. Весьма знаменитые гости съехались к нему: князья Тверской, Рязанский, Одоевский, Мазовецкий, хан Перекопский, господарь Волошский, послы императора греческого, великий магистр Прусский, ландмаршал Ливонский и, наконец, сам король Ягайло. Гости удивляли хозяина великолепием одежд, многочисленностью слуг, а он изумлял лучшими в Европе пирами, для коих ежедень отпускалось по семисот бочек меду, не считая вина и пива, по семисот быков и коров, около полутора тысяч баранов, сто зубров, столько же лосей и кабанов. Семь недель праздновали сперва в Торках, а потом в Вильне. Вместе с тем занимались и важным государственным делом: помогали Витовту добыть венец литовского короля из рук папского посла. Все шло на лад. Цезарь Священной Римской империи Сигизмунд поддержал, обнадежил великого литвина. В Торках родилось общее согласие, в Вильне ожидалась пышная коронация.

Елисей Лисица, не в силах перенесть мрачности своего господина, лично отправился в Литву, дабы своими глазами видеть происходящее. Теперь, Юрий Звенигородский и Галицкий, жди-пожди для себя благоприятного времени. Его и прежде не давал Витовт — великий князь, теперь же Витовт-король отнимет всякую надежду, заставит раз и навсегда забыть все притязания. И еще много хуже того! «Не прозябание нам грозит, а месть коронованного врага!» — вконец расстроилась Анастасия от недавнего дурного известия. Сейчас Юрий Дмитриевич рад был видеть, как успокаивает ее занятная то ли быль, то ли сказка, живо излагаемая Морозовым.

— Пораженный мечом обольститель-змей окропил победителя, князя Петра, кровью своей, — делал пугающие глаза Семен Федорович, — и покрылось княжеское тело от этой крови гнойными ранами. Тяжело страдал Петр и бессильны были лекари. Во все концы княжества поскакали нарочные в поисках ведуна, кто бы оздоровил господина. Один из посланных отклонился далеко в глушь, попал в лесную деревню с добрым названием Ласково, вошел в крайнюю избу. Там сидела дева за ткачеством, а перед ней прыгал заяц. «Плохо быть двору без ушей, дому без глаз», — сказала ткачиха при виде вошедшего. Не поняв, он спросил, где хозяева. Ответ был еще более странен: «Отец с матерью пошли в заём плакать, брат же через ноги на смерть глядит».

— Тут опять ничего не пойму, — призналась Анастасия рассказчику.

Семен Федорыч пояснил:

— Дворовые уши — пес, коего у ткачихи не было, домовые глаза — мальчик-слуга, что смог бы предупредить о незваном госте. В заём плакать, — как деньги одалживать. Будет и у тебя горе, тогда вернут плачный долг. Что же до брата, то он был бортник, собирал дикий мед на деревьях, лазил на высоту, стало быть, через ноги глядел на землю: сорвется — смерть!

— Отыскали лекаря в конце концов? — хотел Юрий Дмитрич добраться до дна рассказа.

Морозов понял и завершил:

— Дева-ткачиха сама оказалась целительницей. Ее звали Феврония. Согласилась помочь, если князь женится на ней.

— На сестре бортника, дочери наймитки-плачей? — возмутилась Анастасия Юрьевна.

— Петр думал так же, — кивнул боярин. — Несколько раз он пытался обмануть свою врачевательницу и заболевал вновь. Наконец ответил условием на условие. Феврония применяла снадобье, которое следовало втирать, попарившись в бане. Князь послал прядь льна со словами: «Коли хочет стать княгиней, пусть из этого льна сошьет мне сорочку, порты и полотенце, пока буду мыться». Феврония прислала обрубок дерева и ответную просьбу: «Пусть князь, пока чешу его лен, сделает деревянный станок, чтоб было на чем ткать полотно». Петр волей-неволей женился на деревенской неровне.

В палату заглянул немногословный Светёныш:

— Лазутка прибыл.

Юрий Дмитрич встретил в сенях Елисея Лисицу. Боже, какое зло стряслось с престарелым разведчиком? Под глазами будто два язвенных пузыря, синий и багровый, — таковы еще не зажившие ушибы. Нос сломан. Лучше б не улыбался: передние зубы выбиты.

— Где тебя? Кто тебя? — растерялся князь.

— С опозданием я, — повинился несчастный вестник. — Плохо ездить стал, сберегаю гроши на охране. На Смоленской дороге, в Волковском лесу, как с неба свалились тати. Отдал калиту. Мало! Неделю пытали: кто, куда и зачем. Едва ночью ушел, растреножив чужого коня. Зато весть привез! — он поднес щепоть к устам и причмокнул. — Во!

Нетерпеливый Юрий Дмитрич тут же усадил пострадавшего, как он есть, и стал слушать.

Оказывается, виленским пиршественникам, предвкушавшим торжества коронации, подложили свинью польские вельможи. Испугались паны, что Литва, сделавшись королевством, вновь станет самостоятельной, отойдет от Польши. Ягайло пил, ел да помалкивал, наверняка зная мысли своих мужей. А те, ничтоже сумняшеся, обстоятельно обо всем отписали Папе. Вот отчего задерживался римский посол, а потом и вовсе не появился в Вильне. И еще поляки перехватили в пути Сигизмундова гонца с короной, на случай, если Витовт захочет венчаться без папского согласия. Римский же епископ запретил литвину даже мечтать о королевском венце. Многолюдные пиры в Вильне сменились неожиданной болезнью хозяина. Все смущенно разъехались.

93

Керамиды — керамические изделия.