Страница 37 из 78
Он родился и вырос в Земуне, там же окончил школу, вступил в ряды Союза коммунистической молодежи, навсегда связав свою судьбу с революционной борьбой. И вот теперь стремительный вихрь революции занес его сюда, на Игман, где ему, возможно, суждено было остаться навсегда. «Почему именно здесь, на этой горе?» — спрашивал он себя. Конечно, выбирать не приходилось, но все же он предпочел бы погибнуть от пули в открытом бою, как отец и сын Ратинацы. Говорят: двум смертям не бывать, а одной не миновать. Что ж, пусть не миновать, но все-таки было бы обидно вот так просто замерзнуть здесь в снегу. Странно, прежде он так любил снег, всегда радовался ему... Гаврош считал себя человеком выносливым, способным быстро приспосабливаться к любым, даже самым тяжелым, условиям, но сейчас он начал сомневаться в себе: выдержит ли?.. Он привык никогда, ни при каких обстоятельствах не отступать от намеченной цели. Так неужели он сейчас изменит себе, неужели сдастся? А другие дойдут... Нет, никогда!
Эти мысли, возвращаясь снова и снова, мучили его не меньше, чем страшное изнеможение, от которого начинало мутиться сознание. Казалось, что всего два часа крепкого сна в теплой комнате вернули бы ему силы.
Между тем колонна партизан медленно, но упорно продолжала подниматься все выше. Гаврош шел, машинально переставляя ноги. Он находился в каком-то странном, полубессознательном состоянии. Перед его глазами возникли темные расплывающиеся круги... Гаврош тряс головой, тер глаза, но они не исчезали.
Гаврош был полон решимости идти, пока хватит сил. Он знал, что, если упадет и не сможет больше идти, товарищи понесут его на себе, как несли раненых и больных, но он не хотел, не мог быть ни для кого обузой. Основное правило для партизан — взаимовыручка, Гаврош очень хорошо это усвоил. Когда-то давно, еще в первые дни пребывания в партизанском отряде, он даже хотел написать об этом заметку для первого номера партизанской газеты, которую тогда как раз собирались выпускать. Сейчас, вспомнив о своих «творческих замыслах», он грустно усмехнулся — до того ли было теперь?!
Гаврош шел и все пытался понять, действительно ли он слышит выстрелы, или это потрескивают от сильного мороза стволы сосен и елей.
Протоптанная в снегу тропа казалась бесконечной. Гаврош поглубже натянул фуражку и попытался отыскать глазами Хайку, от которой незаметно для себя отстал. Вот впереди мелькнул ее белый шерстяной шарф.
— Хайка! — позвал Гаврош и ускорил шаги.
— Я, кажется, уже больше не могу, — не оборачиваясь, еле слышно проговорила она, и ему показалось, что ее голос дрожит.
— Еще немножко осталось, потерпи, — с трудом шевеля посиневшими губами, проговорил Гаврош.
— У меня все время что-то мелькает перед глазами, — сказала Хайка.
— У меня тоже. И в голове шумит, как у пьяного.
Шиля сошел с тропы в сторону. Командир Вучко протянул руку, чтобы задержать его, но Шиля оттолкнул командира.
— Не трогай меня, мой трамвай подошел, я ехать должен! — закричал он, но потом вдруг замолчал, растерянно огляделся и снова занял свое место в колонне.
Люди шли все медленнее. Ноги больше не слушались, дыхание прерывалось. Метель как-то сразу прекратилась, и установилась мертвая, гнетущая тишина.
— А кто-то говорил, что здесь живет какой-то немец и разводит лисиц, — пробормотал Гаврош. — По-моему, тут никто и дня не проживет!
— Вот он, мой трамвай! — опять восторженно закричал Шиля. — Со звездой и красным флагом! Я всегда мечтал прокатиться на таком трамвае! Надо на всех трамваях нарисовать красные звезды с серпом и молотом!
— Пошли, Шиля, — потянул друга за рукав Гаврош. — У тебя галлюцинации. Сейчас это пройдет...
Настроение у всех было подавленное. Вдоль колонны пробежал пулеметчик горняцкой роты Шкрбо, спрашивая на бегу, не видел ли кто-нибудь командира бригады. Он был крест-накрест перетянут пулеметными лентами, на груди его висел ручной пулемет. О командире бригады ему никто ничего сообщить не мог, и он спешил дальше, в голову колонны.. Через минуту его голос раздался уже далеко впереди:
— Где командир бригады? Кто знает, где командир бригады?
В эту минуту Гаврош увидел, что Лека идет назад, пытаясь подбадривать измученных бойцов.
— Держитесь, держитесь, товарищи! — говорил Лека слабым голосом. — Еще немного, и мы одолеем эту чертову гору! Пронесем наше знамя! Держитесь!.. — Тут он запнулся, его лицо исказилось, как от боли, и он вдруг, захлебываясь, дико захохотал, как безумный. Смех его гулким эхом отдавался в скалах.
У Гавроша по спине побежали мурашки. Он почувствовал себя совершенно беспомощным. «Неужели и Лека? — мелькнуло в его мозгу. — Он, Лека, который всегда был одним из самых выносливых и мужественных!»
Подбежала Рита, ласково положила руку на плечо товарища и негромко сказала:
— Успокойся, Лека, не надо так...
Подчинившись ей, Лека замолчал и, резко повернувшись, быстро зашагал вперед.
— Смотри, послушался! — удивился Гаврош.
— Все-таки я комиссар! — улыбнулась Рита. — Между прочим, я думала, что это ты здесь шумишь.
Будто не услышав ее последних слов, Гаврош покачал головой и ответил с легкой улыбкой:
— Да, Рита, ты наверняка войдешь в историю нашей революции. Первая девушка-комиссар!
Она досадливо передернула плечом:
— Не говори глупости!
— А я вполне серьезно...
Шиля опять остановился.
— Вперед, товарищи, вперед! — раздался голос комиссара бригады. — Не останавливайтесь!
Колонна сомкнулась и в молчании продолжала свой путь.
Гаврош нетерпеливо поглядывал вверх, туда, где, цепляясь за вершину Игмана, ползли по темному небу облака. Далеко еще!.. Ему пришло в голову, что эти скалы никогда не видели такого количества людей. Гаврош шел тяжело, то и дело поправляя трущий плечо ремень винтовки. При этом он постоянно помогал Шиле и Хайке, поддерживая их, когда они были готовы упасть. Мысли его путались, вызывая в памяти далекие, казалось бы, давно забытые картины. Вспомнились родной город, Дунай, институт, замелькали лица старых друзей. Погрузившись в воспоминания, он на миг забылся и тут же, поскользнувшись, упал в снег. Гаврош выругал себя за рассеянность и дурацкие мечтания. И так каждый шаг дается с трудом, а он еще, видите ли, размечтался! Сначала Гаврош попытался отогнать давние полузабытые картины и далекие образы. Однако они вновь и вновь всплывали перед ним. Как ни странно, они помогли ему забыть об усталости, о морозе, не думать о том неизвестном, что ждало впереди.
Гаврош остановился и посмотрел вниз. Игман представился ему сейчас гигантским голубым айсбергом, медленно плывущим в молочно-белом тумане. Затем и айсберг, и туман, и протоптанная в снегу тропа исчезли, и Гаврош оказался на белоснежном облаке, которое, легко покачиваясь, медленно плыло в голубой выси. Холодная неприветливая гора осталась далеко внизу. Вскоре Гаврош увидел себя над большим полем, покрытым яркими цветами. По краям поля росли подсолнухи и дикий виноград, а в самом центре голубело озеро. Гаврош понял, что это то самое озеро, на берегу которого он встретил Хайку. Оно ослепительно блестело в ярких лучах солнца. При дуновении легкого, ласкового ветерка, который приятно обвевал Гаврошу лицо, все внизу мягко колыхалось.
Потом поле с цветами и озером сменилось быстрыми синими реками со множеством водопадов. В речной воде он увидел отражение облака, на котором плыл. Вот внизу показалось какое-то кладбище с многочисленными белыми памятниками, окруженное высокими елями и кипарисами. Вокруг кладбища простирались сады и зеленые луга, на которых паслись стада овец и коров. Над лугами дрожало знойное марево.
Кто-то потянул Гавроша за рукав. Он очнулся. Перед ним стояла Рита и что-то ему говорила. Он ничего не понял, потому что в следующую минуту увидел людей. По широким улицам и бульварам, покрытым искрящимся на солнце снегом, шла колонна усталых партизан, а в этой колонне — и он сам. Неожиданно раздался звонкий топот копыт, и из-за угла вылетел прекрасный белый конь с длинной развевающейся гривой. В красиво расшитом седле сидел не кто иной, как отец Гавроша — Ратко Гаврич, в новой офицерской форме, в папахе с красной пятиконечной звездой. Он проскакав вдоль колонны, высоко подняв над головой в знак приветствия саблю. До Гавроша донеслись его слова: «Партизаны, пролетарцы, знаменосцы югославской революции!..»