Здравствуй, Чапичев!

Но вернемся к развалинам постоялого двора в Джанкое. Оправившись от удивления, я крикнул:

— Яшка!

Он услышал, остановился и, немного помедлив, шагнул в мою сторону.

— Кто там?

Я назвался. Яша обрадовался:

— Вот здорово! Откуда ты взялся?

— С поезда.

— А что здесь делаешь?

— А ты что здесь делаешь? — в свою очередь спросил я.

— Я? Я купаюсь. Бесплатная баня. Водичка теплая, вот и купаюсь. Самый лучший в мире душ. Красота! — Он звонко шлепнул себя по бедрам. — Сто пудов джанкойской пылюки смыл. Не веришь?

Я действительно не верил Яше. Врет, конечно. При чем тут баня, при чем тут душ? Тут что-то другое.

— «Купаюсь!» — передразнил я дружка. — А почему же ты плясал? При чем тут танец «Умирающего лебедя», раз ты просто купаешься?

— Как почему? Дождик знаешь какой щекотный. Вот попробуй, разденься, сам запляшешь. Давай, давай, раздевайся, все равно ты весь мокрый.

Пока Яша уговаривал меня раздеться, весенний ливень убежал на бесчисленных, тоненьких и быстрых своих ножках за город, на степной простор, и молнии сверкали теперь уже далеко над Сивашем, а раскаты грома звучали все глуше и невнятнее. И снова в небе засияли звезды, словно они, как и Яша, смыли с себя под самым лучшим в мире душем по сто пудов джанкойской пылюки, въедливой, серой и тусклой.

— Кончен бал! — сказал Яша. — Ну что ж, пошли.

— Так голый и пойдешь?

— Почему голый? Сейчас оденусь.

Он достал из прикрытого камнем углубления в заборе одежду и, прыгая на одной ноге, стал влезать в свои штаны. Одевшись, зашагал со мной рядом, хотя жил он в другом конце города.

— Я немного провожу тебя, — сказал Яша. — Что-то спать не хочется. Выспался я сегодня. Дай чемодан понесу. Ух, какой тяжелый. Что у тебя там, гири?

— Книги.

— Интересные?

— Всякие.

— Дашь почитать?

— А ты читаешь?

— Ого! — воскликнул Яша. — Еще как. Я такие книженции прочитал, закачаешься. Хочешь расскажу?

— Потом, в другой раз. Ты лучше расскажи, что с тобой произошло?

— Откуда ты знаешь? — удивился Яша и опустил на траву мой чемодан.

— Догадался.

— Ври больше, — недоверчиво протянул он. — Кто тебе сказал?

— Никто мне ничего не говорил. Я видел, как ты плясал, и понял: с тобой что-то случилось.

— Разыгрываешь.

— Ничего я тебя не разыгрываю. Ты лучше скажи, с чего это ты расплясался?

— На радостях. Танец освобождения, — сказал Яша.

— Не темни, говори яснее. От кого ты освободился?

— Вообще от Ветроса. А сейчас из КПЗ.

— КПЗ?

— Ну да. Это в милиции — камера предварительного заключения.

— Достукался!

— Ничего не достукался, — обиженно возразил Яша. — Ты сначала узнай, а потом будешь говорить: «Достукался!» — Видно, его очень оскорбило это слово. — Что я тебе, «блатняк» какой или вор? Если хочешь знать, я за хорошего человека заступился. Он за справедливость боролся, а я за него…

Начало его рассказа было сбивчивым, не очень ясным. Вероятно, Яша не сразу простил мне мою оскорбительную недоверчивость, но затем он увлекся и изобразил события дня так ярко и убедительно, показывая в лицах всех участников, что, честное слово, мне до сих пор кажется, будто это все произошло не с Яшей, а со мной.

…За неделю до того Яша взял в библиотеке книгу Войнич «Овод». Он так увлекся ею, что не мог оторваться. Пробовал читать и на работе, чем навлек на себя гнев хозяина и насмешки его подручных.

— Господин профессор кислых щей! Будьте добры, принесите прибор!

— Мсье профессор, компресс!

— Профессор, подай клиенту пальто!

— Эй, зачитанный, подмети пол!

Так издевались над ним с утра до вечера. А эти люди сами называли себя интеллигентами. Они носили галстуки, употребляли в разговоре иностранные слова и, обслужив клиента, из тех, которые отказываются от дорогих одеколонов, кремов и бриллиантинов, брезгливо скривив губы, говорили: «Что с него возьмешь? Необразованный, некультурный…»

А теперь в свободное от работы время, когда не было клиентов, они дотошно обсуждали вопрос о вреде запойного чтения. Каждый из них знал множество подходящих историй с трагическими концовками. От одного зачитанного сбежала жена, писаная красавица. Не стерпела бедняжка. Она к мужу с лаской, а он в книгу уткнется, не замечает, не слышит. Даже ночью в постели читал. Тоже мне, называется муж! А другой зачитанный, кассир банка, из-за книг на большую сумму просчитался. Почти на миллион. Ну его, раба божьего, в суд. Десять лет с конфискацией всего имущества. Судья спрашивает: «Согласны с приговором?» А он одуревшей башкой мотает: «Нет. Либо расстреливайте, либо оставьте книги. Все равно я без книг жить не могу». А третий…

В ветросовском салоне любили почесать языки, любили всласть поиздеваться над человеком, тем более над безответным. А Яша молчал. Делал вид, что ничего не слышит, что подобные разговоры к нему не относятся. И это злило его мучителей.

— А ты слушай, пацан! Слушай и на ус мотай. Для тебя же стараемся, — говорил кто-нибудь из мастеров.

Подала свой голос и мадам Ветросова.

— Такой чудный мальчик, такая чудная голова! — со вздохами и ахами запричитала она, запустив свои пухлые, выхоленные пальцы в Яшины действительно чудные кудри. Вероятно, именно их и имела в виду мадам Ветросова, жалобно причитая над Яшиной головой. Мадам — жена парикмахера, и человеческая голова — это для нее прежде всего волосы: либо гладкие, расчесанные на пробор, либо подстриженные под ежика, либо такие курчавые, как у Яши. Даже в витрине ветросовского салона стояли не манекены, а словно отрубленные манекеньи головы с запыленными, давно не чесанными волосами.

Яша с трудом вырвался из цепких рук хозяйки. Хуже нет, когда такая мадам начинает гладить твои волосы. Этого Яша терпеть не мог. Но мадам не смутилась. Она продолжала жалеть Яшу и чуть ли не со слезами на глазах принялась умолять его:

— Брось книжки, мальчик. Погубят они тебя.

Вряд ли мадам в самом деле жалела мальчика. Но книги она ненавидела искренне, всей душой. Они были ее личными кровными врагами. У мадам были серьезные основания для ненависти к книгам.

Ее родители воспитали бедного сироту, дальнего родственника — Федю. Парень вырос всем на загляденье: красавец, царевич с картинки. Мадам Ветросова не жалела красок, описывая Федю, и прозрачно намекала, что Федю все считали ее нареченным. А она была завидной невестой: единственной наследницей трех мануфактурных магазинов, двухэтажного дома на главной улице в Мелитополе, паровой мельницы и богатого хутора под Геническом. И собой она была хороша. Чего ж еще нужно было Феде в его сиротской жизни? Счастье само в руки давалось. Но там, где книги — там нет счастья. Увлекся Федя чтением. Сутками напролет читал: день ему мал и ночь коротка. И «свихнулся». Увели его книги из дому, от невесты, от богатства. Куда увели? Известно куда — к тем, кто на чужое добро позарился — в революцию. Только в двадцатом году вернулся Федя в дом, где его вырастили. Но не с покаянием вернулся, не с любовью, а с бумагой о реквизиции. Подчистую, до последней полушки реквизировал Федя приданое своей бывшей невесты. Дом — под школу, магазины — «потребиловке», хутор — чабанам и батракам, мельницу — государству.

— Но есть бог на свете! — не без злорадства закончила свой рассказ мадам. — Наказал бог комиссара. Через полгода помер Федя на больничной койке. После смерти распотрошили его доктора: интерес у них был узнать, отчего помер здоровый молодой человек двадцати двух лет. И что же вы думаете? От книг он помер. Зачитался так, что мозги усохли. Распилили ему голову, а там вместо мозгов — белый порошок, ну чисто такой, как у нас мыльный…

При этих словах мадам даже всхлипнула. Что она оплакивала? Может, красавца жениха, вместо которого судьба подсунула ей лопоухого лысого парикмахера. А может, свое богатое приданое. Кто знает.

Ветросов криво усмехнулся. Плевать ему, конечно, было на всех красавцев мира. А вот мануфактурные магазины — это вещь. Сердце его разрывалось, когда он думал об уплывших из рук магазинах.