Круг иных

Торопливо сворачиваю за угол и ускоряю ход, новый поворот – и натыкаюсь на пьяную свару перед пивнушкой. Два усатых чувака в темных спецовках орут на третьего усатого чувака, тоже в темной спецовке, и между выкриками толкают его в плечи. Я поначалу отпрянул, рыпаюсь за поворот, но тут в дальнем конце улочки из-за угла выруливают два «горнолыжника» в темных очках. Тогда устремляюсь в обход, экстренно соображая на ходу. Мне нужно исчезнуть хотя бы на пару минут, при нынешнем раскладе я опережаю их от силы секунд на тридцать. Только две минуты – и ищи ветра в поле, ведь даже натасканная полицейская ищейка при всем желании не сможет прочесать каждый угол, пусть даже и на своей территории.

И вот тут созревает вторая часть моего потрясающего плана. Человек не столь решительный юркнул бы в какую-нибудь дверь или припустил во всю прыть, надеясь обогнать шпиков, я же пойду дальше и попросту исчезну без следа. Ныряю за угол и припускаю в обход, к тому бару, где пьянчужки выясняют отношения. Тут уже разгорелся настоящий мордобой. На ходу стягиваю замшевый пиджак и со всего размаху швыряю его в распахнутые двери бара, сам же, исступленно топоча по улице, со всего разбега бросаюсь к дерущимся и отваливаю добрую затрещину тому, кого колотят двое. Нечестно, но у меня есть на то свои причины. Взвыв от боли, бедолага дает мне сдачи. Тут я накидываюсь на него с кулаками. На кипучей подзарядке из водки, джина и виски боли не чувствуешь. Потасовка засасывает, как гигантский спрут, охватив щупальцами. В пылу драки ухо опять раскисло, кровь капает на плечо. Как раз тут торопливым шагом мимо проносятся «опекуны» и на скорости ныряют в бар, не удостоив меня даже взглядом. Что им жалкая кучка пьяниц, которые норовят вытрясти друг из друга душу. Готов побиться об заклад, что в этой стране девяносто процентов мужчин девяносто процентов своего времени заняты тем, что получают по зубам – неминуемое следствие безденежья, бессилия и отсутствия коммерческого телевидения. Неудивительно, что меня без вопросов приняли в компанию взаимного нанесения увечий. Опущенный люд не обременен скаредностью: к их досужим игрищам может присоединиться любой.

Но вот, вдоволь намахавшись кулаками, одинокий драчун решает, что пора закругляться, и, осыпая проходимцев нечленораздельными проклятиями, удаляется прочь. Двое других, не уступая своему недавнему противнику в эмоциональности, сотрясают воздух ответной руганью, пока тот не скрывается из виду. Дру-аны обмениваются рукопожатием, потом принимаются трясти руку мне, и мы втроем идем в бар. Меня дружески похлопывают по спине, мы сравниваем полученные ранения, и я принимаю полагающуюся порцию промокания ран полотенцем. Мне в руки втискивают бокал, до краев наполненный огненным варевом местного производства. Мои «подельники» хлопают зелье залпом – ну и я, глядя на них. Надо сказать, варево имеет выраженное обезболивающее действие, поскольку пульсация и жжение по всему телу тут же унимаются. Новые знакомцы осыпают меня вопросами, и я, решив оставаться глухонемым, отвечаю им кивками и улыбками. Я уже не англичанин, не в медовом пиджаке и, с благоволения фортуны, избавился от слежки.

К тому времени, как компания разошлась, за окнами наступила темень, и мое настроение в очередной раз переменилось. Оказаться бы сейчас на тихом кладбище, лечь в могилу и умереть. Напоследок мы жмем друг другу руки, трясем головами и обмениваемся горестными улыбками, которые надо понимать так: «Жизнь тяжела: от нее умирают». Расходимся каждый своей дорогой. В свете фонарей не видно силуэтов преследователей: план удался, выживу ли я – другой вопрос.

* * *

Тихо вечером на улице, непривычно тихо. Не знаю, может, у них тут действует комендантский час и в прохожих, замеченных на улице после захода солнца, стреляют без предупреждения. Страшно тянет присесть куда-нибудь и подпереть голову руками. И лучше, если это будет под чьей-нибудь крышей, где тепло и не завывает внезапно поднявшийся ветер. Дырчатый хлопчатобумажный свитер и льняная рубашка – не лучшая защита от ночной стужи.

Прямо по курсу просматривается церковь. Небольшая входная дверь приоткрыта, и из-под нее на тротуар льется тусклый свет. Оттуда же доносится музыка. Направляюсь туда. Играет струнный квартет. На миг представилось, будто я снова дома, бреду по тропке к черному входу, на кухне играет музыка – мать любила включать радио на полную громкость. Только передо мной – не наша дверь, а небольшой ход под аркой в высокой церковной стене. Стою на пороге, укрывшись от ветра, закрыв глаза, слушаю и очень скоро понимаю, что плачу и что музыка, которая растрогала меня до слез, – самая лучшая на свете.

Глава 14

Из полумрака церкви льются протяжные дрожащие звуки. Прохожу по старинным рядам, мимо древних святынь. Светло лишь в дальней молельне, повсюду царят мрак и властная тяжесть высоких каменных склепов. «Та-та-та… Та-та-та…» Обрывая душу, плачут струны, музыка льется мрачным потоком, и все начинается вновь: я плыву вместе с ней, увлекаемый тягой к иным мирам и жаждой бесконечного движения, и плачу от собственной беспомощности, потому что у меня больше не осталось сил сопротивляться. Эта сладостно-чужая музыка уносит меня прочь от боли и воспоминаний, окуная в чистое небытие. Я плыву, как мыльный пузырь, невесомый, прозрачный, радужный. Музыка поет и пронзает, разрывая на части и ничего не давая взамен, чарующий звук скрипки крадется под церковными сводами и вздымает меня горячей струей надежды, унося вверх, прочь отсюда. «Та-та-та… Та-та-та…» Ноги словно приросли к земле, я замираю в проходе между скамьями, один, объятый музыкой, которая кружится, вертится, отступает и вновь тянет за собой. Теперь я знаю: мы ищем путь на волю, к покою, мы с музыкой, пойманные в арканную петлю вечности и жаждущие безмолвия. Мы со скрипками несемся в круговороте, снова и снова, падаем вниз и взмываем под небеса и вдруг – тишина. Касаемся прохладной щеки вожделенного безмолвия – и вновь этот беспокойный ропот, и снова грянуло! Выскальзываем из времени и возвращаемся, парим, только теперь мы парим без цели, без борьбы, без заданного маршрута. Отдаемся на милость судьбы – и неожиданно на нас опять обрушиваются громоподобные аккорды, величественные, возвысившиеся над людскими обидами и радостями, грандиозные, как горы в туманной дымке. Мгла густеет, скрывая зримое величие от посторонних глаз, и, перешагнув через мгновение, которое можно назвать концом, игра смолкает.

Музыканты расселись небольшим кружком перед приделом богоматери; возле пюпитров с нотами горят свечи. Над залом витают последние отзвуки отыгранной мелодии. На краткий миг исполнители цепенеют: сотворение музыки завершено, но жизнь еще не началась. Я, как потерянный, застыл в проходе между скамьями. Неужели эти клоуны могли сотворить такую божественность? Да они больше похожи на голодранцев из гастролирующего аттракциона, чем на музыкантов. Облачи их во все белое – получится команда ветеранов боулинга (я намекаю на весьма преклонный возраст исполнителей).

Два старика и две старухи: две скрипки, альт и виолончель. Компания как специально подобранная: одна музыкантша крупная, другая – миниатюрная, мужчины такие же. Здоровяк чем-то напоминает генерала де Голля, а тот, что поменьше, смахивает на садового гнома. Сейчас меня заметят. Я отираю мокрые щеки, а сам диву даюсь, как эти сморщенные трюфели сумели создать музыку, трогающую до слез. Это сочинение, которого мне не доводилось слышать в сознательном возрасте, лишенное четкой формы и мелодии, внушило истинный трепет. Такое чувство, что настоящую музыку я познал только теперь. Это очевидно. Раньше я поглощал звуки как удобоваримую пищу, заранее выбирая мотив в зависимости от настроения – по такому принципу детишки соглашаются есть только то, что они уже пробовали раньше. Никогда еще мне не доводилось окунаться в произведение, доверяясь внешним факторам. Впрочем, в такие ситуации я тоже не попадал. Потеря жизненных ориентиров вкупе с физическим дискомфортом и страхом перед завтрашним днем очень способствуют восприятию прекрасного. Рекомендую.