Страница 105 из 144
11
Становище в Радосыни небольшое, Киев близко, туда припозднившиеся путники спешат на опочив. Зато корчма при становище просторная - перед жаркой гоньбой до Киева конь требует овса, а всадникова утроба горячей пищи да горячительного питья. Подавщики обносили застольников винами и яствами, незамысловатыми и недорогими, хотя едоки и питухи при этой очень относительной дешевизне с тяжкими охами опорожняли свои мошны.
Род уютно устроился в уголке, уплетая стужёную чёрную уху из запечённых окуней, и слушал разговор двух местных завсегдатаев Матюшки да Мартюшки, как они называли друг друга. Оба были поровень бородаты, поровень плешивы, поровень мудрооки. Род различал их по голосам: у одного - бархатный, у другого - шершавый.
- Узы людские от упадка нравов и корчи душ расслабляются, - заявил Матюшка.
- Ох, грехи наши! - сокрушался Мартюшка. - Бабы начали пристраивать себе кошули[414], а не срачицы[415], и межножие показывать, и краткополие[416] носить, и аки гвор[417] в ноговицах сотворили, образ килы имеющий, и не стыдятся скоморошьего вида.
- А все сие от латын пришло, - уточнил Матюшка.
Тут баба ворвалась в хоромину и такой визг-писк подняла, ни слова не разобрать.
- Опять Матрёха Агафонкова нрав оказывает, - осудил Матюшка.
- Опять позорит своего Семейку, - поддержал Мартюшка. - Прокуликал[418], дескать, её приданое. Ишь что надумала!
- Баба с печи летит, семьдесят семь дум передумает, - отозвался Матюшка.
- Собака умнее бабы - на хозяина не залает, - рассудил Мартюшка.
Матриархальное немирье мужа с женой было прервано более немирным явлением.
В корчму вошли сразу несколько человек знатного вида, да вовсе не ратной выправки. Один из них, лицо коего показал ось Роду знакомым, преждевременный, судя по ясным глазам, старик, сморщенный, как гриб, подал знак. Вошедшие обнажили мечи. Тонким, слабым голосом, очень знакомым Роду, ранний старик изо всей мочи закричал:
- Калиты на стол!
Пиршебники, сделав великие глаза, стали выкладывать перед собой тощие и упитанные мошны.
- Не награбилась у чужих княжья сволочь, - процедил, звеня гривнами, Матюшка.
- За своих взялась, - с плачущим шёпотом извлёк калиту Мартюшка.
Семейка оглянулся на жену с не меньшим испугом, чем глядел на вошедших.
- Откупись от греха, - подтолкнула его Матрёха.
Неказистый старшой повелел окружавшим его подважникам:
- Шарапь, дружьё![419]
Тут поднялся неожиданный для всех Род, оглушив корчму властным спокойным голосом:
- Убрать калиты!
Мошны вмиг прибрали со столов их хозяева.
Ближние из подважников, опрокидывая преграды, бросились на непрошеного заступника. Из первой же перехваченной руки со звяком выпал меч. От удара ногой под грудь рухнул самый рослый из нападавших. А Матюшка с Мартюшкой растворились в месиве человеческих тел как призраки. Семейка, высадивший окно, выволакивал не пролезавшую в него Матрёху. Страшный удар меча пришёлся мимо Родова плеча на голову другому нападавшему, и в корчме вытный дух затмился запахом крови.
- У, проклятый бардадым! Меч его не сечёт, - хрипела глотка перед глазами Рода.
Сквозь хрипы и вскрики схватки его ухо поразил голос:
- Гляди, руками-ногами орудует, как Бессон Плешок…
Род оторопел.
Слабый тонкий выкрик старшого утихомирил дерущихся:
- Найдё-ён!
Сколько времени прошло, а Род все никак не мог унять расходившуюся грудь в щупленьких объятьях Фёдора Озяблого. Как же сразу не узнал он старого бродника? Сердцем помнил, а глазами позабыл.
Вот сам, позванный немедля, атаман Фёдор Дурной, расталкивая всех, устремился к другу:
- Родинька! Каким солёным ветром? Сколько лет, голубок, сколько зим!
Вскоре они вдвоём сидели за трапезой не в корчме, а в просторной атамановой ложне, в избе, занятой на ночь бродниками, выгнавшими хозяев.
- Помнишь, ты несчастье предсказывал, ежели приведу братьев на службу к Ольговичу? - трудился Дурной над стерляжьими спинками и белужьей вязигой, - Ошибся, как я сразу заметил. Хвала Сварогу, мы у князя в чести. Ни в чем преград для нас нету, сам убедился нынче.
- От крадвы никакая честь вас не исцеляет, - нахмурился Род.
Атаман, сломав зубочистку, сплюнул.
- Опоенные ядом не исцеляются.
Роду намного дольше его пришлось потонку поведать о собственных злоключениях. Фёдор Дурной, как родной, любопытствовал о его судьбе, досачивался дотла.
- Стало быть, страсти по Улите не прошли? - огорчился он. - Да возьми же ты в богатырские руки своё слабое сердце, Родушка! Сотвори над собой насилие!
Участие старшего друга отогревало почти Букаловым теплом.
- Сокровенную тайну тебе открою, - решился Род. - Травничество моё ведомо? Так вот, будучи в затворе, сотворил я из лесных трав зелье: заснёшь на время и смотришься мертвяком. На себе испытал. Трёхдневную меру принял, проспал три дня. Зарытовский бортник пришёл и охнул. Привёл деревенских с домовиной, а я живой. Один порок в зелье - лежу замертво, а все слышу. Подобрать бы недостающую травку! Залягу, где ни человек, ни зверь не найдут, и умру лет на сто. Порошок храню в платье. Был бы досуг да наш северный Пёс…
- Прекрати, опомнись! - взмахнул руками Дурной. - Слушай-ка меня. Заутро продолжим путь. В Киеве бродников не очень-то привечали: холостим, дескать, калиты без уёму. Святослав Ольгович возвращает нас в Новгород-Северский для вящей тамошней обережи. Стало быть - через Остерский Городец. А там, слышно, одиночествует твоя Улита. Пока муж празднует в Киеве, ты навестишь княгинюшку.
Род переменился в лице:
- Скачу с вами! Улитин братец Яким найдёт случай свидеться. Его бы прежде найти!
- Об этом пусть моя голова болит, - заявил Дурной. - Эй! - швырнул он сапогом в дверь. - Ещё братину на стол!..
Чуть развиднелось, бродники, остудив похмельные головы житным квасом, вспорхнули в седла и оставили Радосынь за густым пылевым хвостом. Избура-серый конь атамана отставал от Катаноши, так что до Остерского Городца и словом не перемолвились. За первой же переспой в первой корчме Фёдор уточнил:
- Стало быть, княгининого брателку к тебе привесть?
- Не в Киеве ли он? - обеспокоился Род.
- Не в Киеве, - успокоил Дурной. - Иначе ездил бы около своего князя. А я его в окружении Андрея не видел.
Уговорились, что бродничий атаман проникнет в крепость в виде новгород-северского посольника.
В послеполуденный час в убогую ложню остерского становища вошёл красик в бархатном золотом кафтане.
- У, ведьмедь, отпусти! - взвыл он в объятьях Рода.
Вдоволь полюбовались друг другом.
- Впору ты объявился, - сказал Кучкович, - Сам собирался искать тебя. Сестре после прежней встречи вынь да положь её «жисточку».
- Как… как свидеться? - не дослушал нетерпеливей.
- Есть способ, - подмигнул Яким. - Представь: княгине неможется. Я будто бы третьёводни посылал в Киев. Там знаменитый на всю Русь грек-лечец именем Агапит. Он к нам и прибудет. Кому здесь ведом его лик? Никому!
Названые браться потонку обсудили задуманное.
Повечер к становищу подкатила кареть. Приняла седока в чёрном емурлаке с кожаным ларцом, якобы лекарским… Несколько затыненных грязных улиц, булыжная площадь с деревянным собором, мост через гроблю - и вот она, крепость с мощными городницами, в коей заточена княгиня. Заточена, ибо тут не Киев с его весельями. На вопрос, отчего они с сестрой не празднуют Гюргиеву победу в столице, Яким ответил: меж Андреем с Улитой в очередной раз пробежала чёрная кошка, да и сам с государем в небывалой размолвке. Мечта Кучковича первенствовать в кругу бояр во Владимире, а не теряться средь киевских вельмож. Он нудит Андрея вернуться самовластцем на Север, не подколенничать у отца на Юге. Однако споры эти пока не ведут к добру.
[414] КОШУЛЯ - легкая верхняя одежда.
[415] СРАЧИЦА - длинная рубашка.
[416] КРАТКОПОЛИЕ - мода на короткую одежду.
[417] ГВОР - пузырь.
[418] ПРОКУЛИКАТЬ - пропить.
[419] ДРУЖЬЁ - товарищи.