В теснинах гор

— Знаешь, Джамбулат, раньше кино крутили в бывшей мечети, а осенью туда складывали сено, и всю зиму на крыше картины показывали.

— Вот мать Апанды как стала председателем, так сразу и построила этот клуб. Во всем районе нет такого клуба, — похвалилась Хабсат.

— А знаете, что нужно сделать? — предложил Джамбулат. — Стены разрисовать, ну хоть историю аула в картинках показать.

— Вот здорово! — ахнули мы. А Джамбулат дальше развивал свою мысль:

— Представляете, нарисовать крестьянина с сохой, потом его на трактор посадить, сельский праздник. А на другой стене — героев гражданской войны. Как в музее было бы!

— Послушай, а если твоя мама нам клуб разрисует? — серьезно говорит Хабсат.

— Могла бы, конечно, и мы, пионеры, ей помогли бы, но только ведь мы должны скоро уехать, ведь мне в школу.

— В следующем году обязательно приезжай к нам, хорошо?

— Может, и приедем, не знаю только, как у мамы работа сложится, неизвестно.

— Ой, вот, наверное, интересно быть художницей! — позавидовала Хабсат. — Мне тоже хочется научиться рисовать. Вот твоя мама говорила» что все рисунки на тканях тоже художники делают…

Тут погас свет, началась картина, и наш разговор прервался.

«Надо же, обо всем знает, с Раисат уже успела наговориться! Вот нахальная девчонка!» — думаю и себя ругаю. Ведь я тоже мечтал когда‑то стать художником. В стенгазете мои рисунки самыми смешными были. Кого я только не рисовал: и прогульщиков, и лентяев. Только в этом году меня из стенгазеты вывели, с позором. Редактор Махмуд подозвал меня как‑то и говорит — в следующем номере изобрази, пожалуйста, да посмешней себя и своего дружка Микаила — как вы с субботника удираете. А дело было так. Моя мать привезла из питомника целую машину маленьких тополей. Пусть, мол, красуются на улицах Гандыха. И пионерская дружина объявила субботник по очистке и озеленению аула, каждый пионер обязался посадить по деревцу.

Вот в разгар работы подходит ко мне Микаил и шепчет: дело есть. Смотрю, а у него целая сумка пустых бутылок — дядя Узаир дал. Улизнули мы потихоньку и отправились в магазин. Сдали бутылки, купили себе халвы. Ох, и было же нам за это! Вот так и вывели меня из редколлегии, и кто‑то другой нарисовал нас. Правда, у меня бы лучше получилось, но все равно все смеялись и долго издевались над нами. А мне было опять горько, что я такой слабовольный и никак не могу отказать Микаилу. Газету эту повесили в классе в день родительского собрания. И мой отец присутствовал. Он меня и не узнал бы, да большие сапоги выдали. Дома после собрания мне устроили хорошую нахлобучку.

— Я и так занята целыми днями, неужели ты не можешь заняться воспитанием сына? — упрекала мать отца.

А отец ей:

— И тебе не мешало бы, Шамсият, на семью побольше уделять внимания. Я понимаю, ты руководитель колхоза, но ведь сын‑то твой! — Словом, начался обычный спор, и дело кончилось тем, что наказали‑то меня по очереди оба! Вот и ищи справедливость!

Когда мы вышли из кино, было уже темно. Моросил мелкий дождь.

— Пошли домой, — сказал я Джамбулату.

— Пошли, — ответил он. — Но сначала давай проводим Хабсат. Страшно в такой темноте одной идти.

— Ха–ха–ха! — засмеялся Микаил. Он включил свой фонарь и осветил наши лица. — Смотри‑ка — городские порядки у нас свои устанавливать хочет. Может, еще в коротких юбках ходить научишь наших девчонок, а своему кунаку Ананды порекомендуешь волосы до плеч носить, так, чтобы его с девчонками путали. Ха–ха–ха. Чудаки вы там, в городе. Жаль только, ваши моды нам не подходят.

А между прочим, дорогой товарищ, — возразил Джамбулат, — проводить девочку до дому — это не мода.

Девочка? Ха–ха–ха. Иди, Апанды, проводи свою невесту до дому. Там у калитки и ручку поцеловать ей не забудь.

Ну тебя! — разозлилась на него Хабсат. — Язык у тебя длиннее, чем у тети Зарипат. Подрезать бы его ножницами.

— Я тебе покажу как Зарипат! — взбеленился Микаил, но не решился. Он знал, Хабсат себя в обиду не даст, да и этот городской мальчишка чего доброго в драку полезет. Видел, как тот плавает, сила у него, наверняка. Уж лучше хитростью его взять. Да, да, именно так и думал Микаил. Я уж научился читать его мысли. — Иди, иди, проводи девочку, — махнул он рукой кунаку, а меня взял под руку, — пошли, Апанды.

Мы дошли с ним до развилки дорог. Микаил жил в верхней части аула, а я в средней. Он отправился своей дорогой, а я своей. Перед домом чабана Султан–Ахмеда мне стало страшновато. Вдруг он уже спустился с гор домой, а вместе с ним и собаки. С чабанскими собаками шутки плохи, я уж это на себе испытал. Остановился и стал прислушиваться — было тихо, неожиданно впереди загорелся огонек папиросы. Шаги… а это пьяный Узаир, дядя Микаила, прошествовал откуда‑то домой. Шаги его затихли, и я опять остался один. Снова прислушался. У дома чабана будто все тихо. Подобрав на дороге большой камень, я отправился дальше. Дождь усилился. Стало совсем темно. Так, в кромешной тьме, останавливаясь и вздрагивая от каждого шороха, я добрался наконец до своего дома. Я подошел к воротам, странно, они оказались открытыми. И в то же мгновенье что‑то большое, мягкое молча бросилось мне в ноги. Чабанская Собака наверняка караулила меня у дома или по пятам за мной кралась. Я дико закричал и что есть силы трахнул ее камнем по голове. Как подкошенная она рухнула на мокрую землю. Одним прыжком я очутился у себя на веранде, сердце бешено колотилось, трясущимися руками я открыл дверь веранды и зажег свет. Я оглянулся на своего поверженного врага и… При свете, падающем из окна веранды, я увидел не страшного клыкастого зверя, а косматого барашка нашей соседки Зарипат, гадальщицы Зарипат, длинный язык которой известен всему аулу.

Все местные новости знает Зарипат, не зря у нас говорят: хочешь разнести весть по аулу — шепни Зарипат, да еще прибавь, что это секрет. Не пройдет и часа, а уж весь аул от мала до велика узнает твои новости. Еще весной привела она в дом барашка, кормила и поила его, хотела к осени зарезать. Неужели я убил его. Что же теперь будет? Я поднялся к себе, быстро разделся и юркнул под одеяло. Джамбулат уже был дома, но не спал, а читал книгу. И тут поднялся такой шум, что все соседи выскочили на свои веранды. Это Зарипат причитала о своем барашке. Сквозь стоны и плач она успевала еще ругать свою ближайшую соседку — птичницу Хадижат, считая, что это ее рук дело.

— Пусть все невзгоды падут на твою голову, Хадижат, чем мой барашек помешал тебе?

— Что ты болтаешь, Зарипат, — оправдывалась Хадижат, о каком барашке ты говоришь?

— Вот у твоих ворот лежит мой красавец, — вопила Зарипат. — И мою корову ты не оставляешь в покое, и теленка, или хвалишь, чтобы их сглазить, или проклинаешь. Что за наказанье быть твоей соседкой!

Хадижат возмутилась:

— Заткнись, болтушка, а то возьму нитки и зашью твои губы. На что мне твоя дурная овца? Это мне Аллах послал наказанье — тебя иметь соседкой. Бедный Сурхай, представляю, каково ему было слушать твою болтовню, потому и сбежал.

Ух, что здесь началось! Уж и про барашка Зарипат забыла. Такие проклятия посыпались на голову Хадижат и на голову Сурхая. Сурхай — это беглый муж Зарипат. Три года как он уехал на Чиркейгэсстрой и больше не вернулся.

Я зарылся головой под подушку, но вопли Зарипат доносились еще долго. Постепенно все стихло, и аул опять погрузился в сон. А я долго ворочался в постели, наконец заснул, но и во сне чья‑то собака гналась за мной, а я удирал, оставив на поле боя отцовские сапоги. Проснувшись, я первым делом бросился к сапогам — на месте ли они. Да, они спокойно стояли на своем месте. Постель Джамбулата была пуста. Солнце давно уже взошло, лучи его купались в лужах, оставленных вчерашним дождем, блестели на шиферных и железных крышах, а на веранде Зарипат висела баранья шкура. Я одевался. Я уже собрался сойти вниз, как вдруг — что такое? На стене рисунок приколот, а на рисунке я длинный, глаза крупные от испуга, в здоровенных сапогах (они‑то и подсказали мне, кто нарисовал) сражаюсь с маленьким барашком. Присмотрелся я, а у барашка собачья голова. Меня холодной водой будто окатили. Ай да Джамбулат! Откуда же он узнал все. Неужели следил за мной, шпионил!