Страница 42 из 65
Тихий тревожный шепот пробежал по галерее. Так налетевший ветерок вдруг зашелестит опавшею сухою листвою.
Еще и еще… За кулисами послышался шум, беготня, актеры замялись на сцене, а публика замерла недвижимо и страшно в своем страшном безмолвии. И вдруг дрогнули кулисы, и из-за них выбежала какая-то девушка, дико крича: «Пожар!.. Пожар!.. Горим, спасайтесь!» На одну секунду замерло в ужасе все собрание и вдруг ахнуло и заревело тысячеголовое море людское, взбаламученное смертельным страхом. Заревело, и забилось, и заметалось, бешено кидаясь во все стороны, чтобы найти себе выход. Грозное и страшное в своем безумном стремлении, оно уничтожало все на своем пути. Головы, шляпы, ноги, юбки и стулья – все это смешалось в одну общую кучу, падало, подымалось, снова падало и живою, плотною массою напирало на выходы, закупоривая их.
При первом же крике «Пожар!» Кошка бросился к барьеру и замер при виде ужасной картины безумного слепого ужаса. Словно столбняк нашел на него, но это не было последствием страха за свою жизнь – нет, этот страх отсутствовал, но тот хаос, который представился его взору, то море самых диких звуков, начиная с криков о помощи и кончая безумным хохотом лишившихся рассудка, – все это было настолько поражающее, что некоторое время Кошка положительно не мог двинуться с места и стоял с безумно расширенными глазами, крепко уцепившись руками за барьер.
А на сцене уже бушевало море огня, и удушливые горящие волны смрадного дыма застлали потолок и спускались все ниже.
Кошка очнулся. Он бросил взгляд на ложу второго яруса, где еще так недавно красовался доктор Коган со своим семейством, но ложа была пуста.
– Ишь ты, удрал уже, – громко произнес городовой. – Эге, надо и нам по домам, – и он быстро спустился в третий этаж, уже наполнявшийся дымом.
Кошка остановился и огляделся кругом, но и здесь, как и по галерее, не было видно ни одного живого существа.
А внизу море людских голосов сливалось в один общий, раздирающий сердце, отчаянный вопль. Где-то звенели стекла, где-то что-то разбивали, что-то рушилось и трещало, и, покрывая весь этот содом, пронзительно звенела сигнальная труба пожарной команды.
«Живей, скорее!» – подгонял себя мысленно Кошка, сбегая в бельэтаж, но тут он сразу натолкнулся на толпы обезумевшего народа. Крича что-то дикое, размахивая руками, истерзанные, оборванные, они метались по коридору, ища выхода, плача, ругаясь, проклиная и в бессилии катаясь по полу.
Лестница вниз была набита донельзя, и по этой живой массе, медленно стекавшей вниз, бежали другие, ступая на головы, груди, плечи.
Синевато-серые волны дыма проникли уже и сюда, сгущаясь все больше, мешая дышать, видеть что-либо, и через эту прозрачно-мутную пелену, как через туман, красноватыми пятнами виднелись электрические лампы.
Кошка понял, что тут пробраться невозможно. Он вспомнил про выход в конце коридора из ложи городского головы и побежал по коридору, то и дело сталкиваясь с натыкавшимися на него растерянными фигурами. Но с каждым шагом становилось труднее идти, дым сгущался и захватывал дыхание.
«Нет, сюда не проберешься», – решил Кошка и только что хотел повернуть обратно, как кто-то с диким воплем наскочил на него и, не удержавшись, упал прямо к нему в ноги, обнимая их и крича:
– Ой, ой!.. Ради Бога!.. Помогите, спасите! Они там, там!.. Ой, Боже мой!.. Рахиль моя, моя Надя!.. Спасите, спасите их!..
И он хватал руки городового, целовал их и обливал слезами.
Нагнулся Кошка, заглянул в обезумевшее лицо и отпрянул:
– Коган!..
– Да, да, – забормотал тот, цепляясь за шинель Кошки и ползя за ним на коленях, – вы меня знаете, г. городовой, меня все знают. Я богат, я очень богат, я вас озолочу… О, спасите их, г. городовой, я озолочу вас, я… я дам вам тысячу, две… О – о, моя Рахиль, моя Надя! – И он упал на пол и бился всклокоченною головою о сапоги городового.
Тяжело дыша, стоял Кошка, нагнувшись над Коганом. Была минута, когда он хотел больно ударить сапогом эту ненавистную голову, но чувство это моментально улетучилось.
– Ишь ты – и у него тоже Надя, а моя-то Надюшка? – И при воспоминании о дочери что-то хорошее, горячее прилило к его сердцу. – Э-эх!.. Ну уж!.. Что там, – проговорил он, – где они-то?
– Там, там… Лежат они… О, Боже!..
– Ну ладно… Ползи туда, к выходу, а я попытаюсь, авось Бог… – и, не договорив, он нагнулся и быстро пошел дальше по коридору, но вскоре же вынужден был опуститься на четвереньки – так можно было еще дышать…
А огненная стихия уже бушевала вовсю – на сцене горели кулисы, и целое море огня вырвалось оттуда в зрительный зал. Пламя шипело и кипело, слышался треск и шум падения чего-то тяжелого. В открытые двери лож падал в коридоре яркий свет и клубился черный, удушливый дым. Дым выползал и изо всех щелей, и Кошка чувствовал, что еще немного, и он лишится чувств.
«Нет, будет – надо назад», – но вдруг его рука попадает на что-то мягкое. Он просовывается вперед и невольно вскрикивает:
– Они!..
Мать и дочь лежат на полу, крепко обняв друг друга. Они кажутся совершенно безжизненными.
«Скорее, скорее надо, – думает Кошка, – но как их захватить обеих. Ну разве вот так…»
И обхватив левою рукою обеих, он повернул назад, стараясь ползти возможно скорее, но это ему плохо удавалось, и он подвигался с большим трудом.
Коридор уже был переполнен дымом – местами огненные языки начинали прорезывать сгустившийся дымный сумрак.
Кошка чувствовал, что силы покидают его, что дыхание захватывает и в ушах подымается ужасный звон.
– Еще бы, еще немного – там, к выходу, воздуху больше… Нет, видно придется пропадать… А Надя?.. А Груша?.. Господи!..
– Где?.. Где, вы говорите? – спрашивал лихой брандмейстер у истерзанного Когана.
– Там, там… Боже мой, там… Ах! – задыхался он. – Там обе – бельэтаж налево… И городовой там, побежал спасать их.
Но брандмейстер уже не слышал его.
– Вахромеев!.. Седелкин… бери фонари – за мной!..
И он скрылся в клубах дыма на лестнице.
– Ага!.. Сюда, сюда, ребята!.. Бери, Вахромеев, городового. Вон там – подсади-ка его, Седелкин, а сам выноси женщину… Что? Девочку нельзя отнять? А, подожди – ну вот и хорошо… Забирай – бегом марш!..
А тысячная толпа, окружавшая горевший театр, волновалась и шумела:
– Сгорели… Пропали… Помилуй, Господи…
Но вот с грохотом и адским треском обвалилась крыша театра, вскинув высоко к небу целый столб искр и горящих угольев, и в ту же минуту из дверей театра один за другим выбежали пожарные, неся на плечах спасенных.
Щедро наградил доктор Коган спасителя жены и дочери; не забыт он был и начальством – медаль за спасение погибающих красовалась на его груди, и он был переведен на старший оклад. Надя выздоровела. Но что всего было дороже – это то, что с того времени больные чины полиции и их семьи были желанными пациентами у доктора Когана и принимались им всегда вне очереди, и не в одной семье городового набожно произносилось:
– Дай Бог здоровья Пимену! – потому что являвшийся на квартиру доктор, отказываясь от вознаграждения, говорил:
– Это вы уже Пимена благодарите – для него я это делаю.
Овсянников
Из прошлого:
Точное и беспрекословное исполнение приказания[25]
В восьмидесятых годах прошедшего столетия служил я в уездной полиции одной из западных губерний. Был у меня товарищ – сосед, полицейский пристав одного пограничного местечка, ныне давно уже покойник, Иван Васильевич Б-ий. Огромного роста, внушительной фигуры, но далеко уже не молодой, одержимый старческими недугами, Б-ий редко выходил из дома, но в канцелярии службою занимался усердно, а к своим подчиненным сотскому и десятским был непомерно строг. Он постоянно требовал от них «точного и беспрекословного» исполнения своих приказаний и терпеть не мог «рассуждений» и «возражений».
И вот на почве таких именно отношений его к подчиненным однажды случилась с ним «беда», о которой я и хочу рассказать читателям.
25
Настоящий рассказ, как и все, могущие появиться на этих страницах за моею подписью под этим же заглавием, – отнюдь не вымысел, а действительная быль. Место действия мною указано хотя приблизительно, но верно. Одни имена и фамилии действующих лиц, когда это можно и нужно, вымышлены.