Страница 91 из 101
Юрий Всеволодович развернул коня, намереваясь все? таки покарать ухмылявшегося обидчика, но увидел, что на него мчатся с угрожающим ревом четыре всадника.
Удерживая под мышкой левой, простреленной руки деревянное ратовище прямо под самый подток на тупом конце, он выставил четырехгранное железное копье как мог дальше. Правой рукой поднял над головой меч.
Копьем он не столько колол, сколько просто пугал врагов, не позволял им зайти со спины, а мечом расчетливо старался рубить наверняка. Но все равно удары приходились порой по конским мордам и шеям, а однажды даже по передним ногам лошади, вставшей на дыбки.
Одного татарина он все же заколол копьем и не успел выдернуть его.
Двоих рассек от шеи до седла.
Четвертый, как видно объятый ужасом, поняв, что в одиночку ему не совладать с русским батыром, развернул коня и ударился в бегство.
— Ага-а! А говорили, что бегать не умеете!
Юрий Всеволодович помчался в погоню. Но Ветер его, истомленный и выдохшийся, рухнул грудью на снег.
Одновременно и рыжая лошадь татарина споткнулась.
Юрий Всеволодович, чудом усидевший в седле, ударил мечом по задним ногам завязшей в снегу татарской лошади, перебив сразу обе.
Всадник ее проворно спрыгнул и укрылся за березой. Ветер нашел в себе силы, выпростал ноги из снега. Однако вперед не рванулся, топтался на месте, взвивался на дыбы, как ни понуждал его Юрий Всеволодович.
Это нельзя было назвать мраком - какая-то мягкая, нежно-аксамитовая темнота окружала его. Он рвался сквозь эту темноту со скоростью идущего во весь опор Ветра, но вдруг понял, что темнота эта - всего лишь сквозной проход под снежным наметом, и помянул недобрым словом главного воеводу. Сколько раз твердил ему, чтобы ежедневно наряжал детей боярских на расчистку рвов. 'Пока снег легкий, его и деревянной лопатой просто выбросить на гребень, а как отпустит оттепель да за нею мороз хряснет, то хоть заступ бери. Вот и здесь упустили срок - весь проход замело всклень.
Он разгребал снежный прах, жадно хватал его губами, стремясь вперед, туда, где слабо брезжил свет.
Он не испытывал ни страха, ни боли. Это было состояние душевного приволья и полной уверенности, что никакая опасность не угрожает ему, что все у него ладно, все желанно.
Матовый свет стал растеняться, светлеть, словно солнце из-за туч выходило, пока не сделался ослепительно белым.
Он почувствовал, что из бархатной темноты снежного подземелья полностью погружается в этот дивный свет.
«Может, я умер? - мелькнуло в сознании. - Тогда почему я так покоен, почему мне тепло даже в снегу и так легко на душе?»
Но тут неведомая сила потащила его вверх...
Он запрокинул голову и увидел над собой дымовое отверстие шатра. Через него-то и проходил яркий солнечный свет. Значит, он был не под снегом, а в своем шатре? Здесь последний раз перед битвой оживали в его памяти - самые дорогие из пережитых дней.
И вот они снова встали перед его духовным взором: ...как ведет он малое воинство из Владимира на Сить мимо Плещеева озера...
...как идет с полками на мордву, и многие из ее князей становятся ротниками или присяжными данниками владимирского великого князя...
.. .как радостна встреча с союзником и другом Давидом Муромским, как тепла его широкая ладонь на плече, крепко мужское объятье...
...вот пир силен, учиненный на Рождество Богородицы по случаю избавления земли Русской от междоусобия...
...вот взрастает новыми веселыми домами на горах среди сосен и елок город, который он заложил и назвал своим именем - Юрьевец...
...грустное место изгнания Городец проплыл перед ним, колеблясь в утренней волжской дымке, и улыбнулся епископ Симон, нисколько не сокрушаясь превратностями их общей судьбы...
...набычившись, стояли три сынка, надежда его и гордость. Он хотел прикоснуться к ним, подкинуть, как бывало, над головой - исчезли...
...он въяве почувствовал запах июньского ветра, насквозь продувающего сени дворца, увидел, как мелькают в переходах золотые косы молодой жены, как она смеется, уклоняясь от его поцелуев, заставляя его еще сильнее желать их и сама этого желая... за глаза сосватал отец ему княжну Агафью Черниговскую, а брак-то вышел куда Как счастливым...
...он поклонился в ноги мамушке в Прощеное воскресенье, она последний раз обняла его, радуясь и прощая, любимое дитятко.
Одно воспоминание гнало другое, но в обратном ходе времени. Вся прошлая жизнь пронеслась перед глазами с поразительной внятностью и живостью. Не только лица знакомые, но и мечты, страдания, утехи, события, о которых он и сам прочно забыл.
Он заново пережил тот ужас, который испытал в детстве, когда встретился с волком в лесу, куда ходил со старшим братом Костей по малину.
Волк стоял поперек тропы, скособочив морду. Уходить и не думал, только наливал кровью глаза, не сводил их с человека, которого ничуть не боялся. Ощетинил на хребте и на загривке шерсть, изогнул спину, словно готовясь к прыжку, но не трогался с места. Наконец взвыл сипло, щелкнул зубами, будто грозясь.
- Костя-а! - заорал во все горло маленький человек. Волк одним махом скрылся в кустах.
Он не просто увидел этого волка, но с той же остротой пережил давнее свое оцепенение и облегчение, когда зверь исчез.
...Он снова пережил радость от повторившейся встречи с гусями, воспоминание о которой, казалось ему, полностью изгладилось из памяти.
Весной и осенью дикие гуси пролетали над их Суздальской усадьбой огромными клиньями. Однажды один гусь отчего-то отделился от стаи и сел прямо у княжеского дворца. У него оказалось поврежденным крыло, вдвоем с Костей они поймали его, стали кормить и поить. Гусь вел себя смирно, но когда пролетали в вышине новые стаи, приходил в беспокойство, пытался взлететь и громко кричал.
И случилось чудо: на его крик отозвалась и спустилась к нему серая гусыня. Они стали жить вместе в голубиной веже, скоро появилось у них семь детенышей. Так прошло лето.
- Как подрастут, все улетят, - сказал дворецкий.
От этих слов у братьев сжались горестно сердца. И правда, гуси с оперившимися гусятами все внимательнее прислушивались к призывным крикам в холодном осеннем небе. А однажды утром Костя, проснувшийся раньше всех братьев, сказал, хлюпая носом и вытирая ладонью слезы:
- Они улетели.
Тогдашнее детское горе стало умилительной радостью.
- Они улетели! — торжественно повторил он сейчас Костины слова и обнаружил, что протискивается в круглое, закопченное по краям дымовое отверстие. Но удивлялся не этому, а тому, что за несколько мгновений, что потребовались ему, чтобы подняться до крыши шатра, он пережил всю жизнь свою от последней ночи до нежных детских дней и лишь сожалел, что нельзя подольше удержать сладкие видения.
Он проскочил сквозь крышу наружу, сам не заметив как, легко и все в том же состоянии тепла и покоя. Он поднимался все выше и выше, пока какие-то существа не замелькали перед глазами. «Нешто и тут татары?» - удивился он. О-о-о, то мурины - демоны, духи зла, принявшие образы эфиопов.
Они приближались, они кричали сладострастно:
- Он наш, наш!
Но ангел-хранитель, кроткий и спокойный, сказал:
- Нет, он мой!
Мурины стали с ним препираться, откуда-то взялись весы с чашами, как на мытном дворе во Владимире, где купцы взвешивали свои товары.
- Грехов и злых дел у него больше! - кричал главный мурин, нагружая чашу какими-то пергаментами.
- Пошто выставляете грехи, соделанные от самого рождения? Согрешения младенческие не должно исчислять, ибо они уже изглажены благодатью Христовой, - запротестовал ангел-хранитель.
Мурины не стали прекословить, видно, и сами понимали, что пытались подлог совершить.
- Пусть так, - сказал главный мурин, - но как быть с прелюбодеяниями его? Ведь не в младенчестве допустил он сей грех не единожды! - Он бросил тяжелые харатьи на чашу грехов. Она резко пошла вниз, а чаша добра на другом конце коромысла взлетела вверх.