Страница 83 из 101
- Можа, нынче уже и сложим кости, - вроде беспечно сказал Губорван, а сам глядел вопрошающе, с надеждой, что ему станут возражать, мол, такого никак и никогда не случится.
Но мраморщик холодно подтвердил:
- Беспременно так. Уйдем на ниву Божию.
- Полно мыслить-то! Делай, что велят, и все! - вмешался Леонтий. - Теперича мыслить ни к чему, себя только ослаблять. Поел побольше, подпоясался потуже и спол- няй, что приказано, доле от тебя сейчас ничего не требуется. Теперича твое дело татаров поболе уложить и самому уцелеть.
- Хоть бы остатний разок жену повидать, - выдал себя Губорван.
Мраморщик помягчел:
- Что и говорить, неохота на тот свет уходить, не попрощавшись с женой да с сыночком.
Их слушали молча, сумрачно. Есть никто не хотел, жевали красный лук да чеснок, о своем думали. Каждый знал, что смертный, что он только странник на земле, но одно дело, если это когда-то еще случится, другое - если прямо нынче.
- Жизнь наша земная по законам небесным, Господним течет. Только Спасителю одному ведом предел наш, - сказал монашек, бесшумно подойдя к костру, и трижды перекрестился в ту сторону, где виднелась за бором часовня с крестом.
- Иди к нам, чернец, - позвал Леонтий, - расскажи что-нито, ты ведь ближе нашего к Богу.
- Не-е, я тут постою.
- Каши моей не хочешь? Иль ты и в лесу молишься, как во храме?
- Везде молюсь. И ты тоже, коли христианин, должен находиться в постоянном стремлении к молитвенному общению с Господом.
- Цельный день молиться? И больше ни о чем, кроме Бога, не помышлять? Рази можно так - обо всем остальном забыть?
- Отчего же нельзя? - насмешливо сказал Губорван. - Вон, глянь, Лугота наш... Цельный день о своей поповне думает, но и о делах не забывает.
Все оглянулись на сидевшего на корточках под елью Луготу. Сбросив овчинную рукавицу, он голой ладонью очищал лезо только что полученного меча, снег таял в его ладони, хотя ночной мороз еще не отпустил. Поднял светящееся лицо:
- У меня и лук есть. Со стрелами. Шестнадцать штук, и все нервные.
Леонтий помолчал в раздумье, качнул головой:
- Молись, молись, монах. Молись за всех нас, грешных.
- А как же! Монахи в обители за весь мир болеют, не только о своей душе пекутся.
- А я, чай, и сам могу перекреститься! - задиристо бросил Губорван, подставляя Леонтию оловянную чашку. Получив свою долю каши, он торопливо осенился. - Вишь, монах, могу я и сам за себя попросить Господа, и, чай, понадежнее выйдет, чем тебе доверять.
Монашек покосился на Губорвана без осуждения и обиды, ответил терпеливо:
- Братия моя молится за весь мир, а мир не видит и не знает, как милостиво Господь принимает их молитвы.
- Отчего же не знает? - продолжал дерзить Губорван, облизывая ложку.
- Оттого, что за всех людей мы молимся. И за тех, которых уж на земле нет.
Задумчивая тишина настоялась у костра после этих слов монашка. Ее нарушил Леонтий:
- Кашки-то все же плеснуть тебе, а?
- Не-е, я уже вкушал.
- Это когда еще было? А впереди цельный день, и не знай, до еды ли будет. Просить станешь, скажешь: дай, Леонтий, хоть малость, хоть котел полизать.
- Не стану. Мы вкушаем единожды в день, - отвечал монашек необидчиво. - Притом пищу малоценную и не до сытости.
- Погоди, монах, о пище малоценной, - опять раздражился Губорван. - Что пользы в твоей молитве тем, кого уж нет? Для них все кончилось, и суду предстоят иному, не человеческому. Человеческий суд злой и неправедный, а нам предстоит милостивый, отеческий. Так чего тебе ут- руждаться-то?
- Тебя как звать? - кротко взглянул на него монашек.
Губорван запнулся, изменившись в лице.
- Н-ну, Мироном, - сказал грубо. - А что?
- Чтоб знать, как помянуть тебя, если что... в живых али в мертвых. Ведь некому, поди, помянуть-то?
Губорван опустил голову:
- Ты это... не забудь... Мирон, мол.
- Да не забуду, - примирительно оказал монашек. - Как забыть? Помолюсь о здравии твоем аль за упокой. Как придется. Ты не печалься и не бойся, Мирон. Землю мы все покидаем. Но не мир. Видимая глазами смерть разлучает душу от тела, а человек попадает после земного странствования в вечный мир духов.
Опять стало тихо. К монашествующим у людей отношение особенное. Жизнь монахов таинственна: души их будто и настежь распахнуты, а заглянешь - непостижимы для ума простого, житейского. Даже спросить о чем-то не решишься сразу-то: боязно обидеть иль душевно ранить грубостию своею.
- Э-э, глянь-ка, снежинки кружатся над костром, - задрал голову мраморщик и покосился на монашка с едва уловимым упреком в голосе. - И скажи ты, ведь не с земли на небо летят, а наоборот, на землю.
- Однако они как бы раздумывают либо в сумлении. - Леонтий тоже покосился на монашка.
- Охота ли в костер падать на гибель неминучую? - не смолчал и Оборван. - А может, это души человеческие, а? Что скажешь, монах? Возможно ли, что душа уйдет из тела, а потом как снежинка вернется на землю опять?
- Возможно, - уверенно подтвердил монашек.
- Ка-а-ак? - выдохнули единым вздохом все, сидевшие у костра.
- Святой Андрей, юродивый ради Христа, в течение целых двух седмиц пребывал в созерцании невидимого мира, а затем вернулся на землю. Вернулся и рассказал своему сотаиннику иерею Никифору о своем дивном видении. Рассказал, что видел себя в раю прекрасном и удивительном. Восхищаясь духом, размышлял: что это? Знал, что живет в Царьграде, а как очутился там, не может понять. Видел он себя облаченным в светлое одеяние, как бы сотканное из молний, венец был на голове его, сплетенный из великих цветов, и был он опоясан поясом царским. Радуясь этой красоте, дивясь умом и сердцем несказанному благолепию, он ходил и веселился. Там были многие сады с высокими деревьями, они колебались вершинами и ублажали зрение, от ветвей же исходило сладкое благоухание, сладкое и тонкое... Одни из деревьев непрестанно цвели. Другие были украшены златовидными листьями. Иные имели на себе различные плоды редкостной красоты и приятности. Невозможно те дерева уподобить никакому дереву земному, потому как Божья рука, а не человеческая насадила их. Птиц в этих садах было бесчисленное множество. Иные со златовидными крыльями, другие белые, как снег, а иные разнообразно изукрашенные. Они сидели на ветвях, и от пения их Андрей не помнил себя, так радовалось его сердце, казалось, гласы их достигают до самой высоты небес. Стояли те прекрасные сады рядами, как бы полк напротив волка. В то время когда Андрей ходил между ними в веселии сердца, увидел он реку великую, текущую посреди них И напояющую их. На другом берегу реки был виноградник, у которого листья украшены златыми листьями и златыми гроздьями. Дышали там со всех сторон ветры тихие и благоуханные. От их дыхания колебались сады и производили дивный шум листьями своими...
Бледное узкое лицо монашка порозовело то ли от близости костра, то ли от душевного воспламенения. Он говорил столь увлеченно и самозабвенно, что не заметил, как оказался в плотном кольце слушателей.
Кто-то сзади из-за темных кустов крикнул:
- Громче сказывай, нам не слыхать!
Монашек прокашлялся:
- Святой Андрей был восхищен не только в рай, но, как апостол Павел, даже и до третьего неба поднялся, превыше небесной тверди. И захотелось ему увидеть Госпожу Пресвятую Богородицу. Но только помыслил он об этом, некий муж светлый, как облако и носящий крест, сказал: «Не время! Должно тебе возвращаться, откуда пришел!» - и святой Андрей очутился снова на земле. Он был как бы без плоти, потому что не чувствовал ее. А еще он говорил иерею Никифору, что видел устроение горних обителей и жителей их бесплотных, чего не может представить себе человек, пригвожденный к земле, не обновленный и не воспитанный Духом Святым, а потому неспособный проникнуть в таинство будущего века.
Монашек обвел слушающих взглядом, в котором угадывался требовательный, взыскующий вопрос: веришь ли, что это истина?