Юрий II Всеволодович

-  Значит, правда? - нарушил тишину громким вскриком молодой кашевар Бровач. Усовестившись своей горячности, попросил монашка: - Слышь, рассказать тебе про отца моего? Как умирал он? Мы думали, он умер, а хвать, не умер он вовсе... Отец у меня бортником был, дре- волазцем. Один раз сорвался, сучок под ним обломился. Бездыханным домой привезли. Уж мы и попа позвали, он отцевать начал, а отец-то и поднимается! Мы сами все так и обмерли!.. А он и спрашивает, серчая: чего это, мол, вы делаете со мной, пошто тут поп? Уж опосля, когда все успокоилось, он и сказывает, что пока он мертв был, несли его бесы, духи лукавые и приговаривали: наш он, наш! .Ангел-хранитель, юиош светоносный, хотел отнять его у бесов, как отец мой благочестив и боголюбив был, да не успел. Раздались в это время с неба слова громогласные, такие же, как святой Андрей слыхал: не время! - тут же отец и сверзился с высоты небесной и оказался на лавке в нашей избе лежащим. Но только ведь мы все время были с ним, никуда он не отлучался! Значит, что же выходит: это одна лишь душа его возносилась?

-  А муринов он там не встречал? Слышь, Бровач, мури- нов? - влез мраморщик, к неудовольствию других слушателей.

-  Муринов, нет, не видал, токмо духов лукавых, сиречь бесов.

-  А может, видал, да забыл? У нас в Еремкине баба одна утром померла, а к вечеру ожила, так сказывала, что у нее душа тоже с телом разлучалась, лица видала, каких никогда не видывала, глаголы слыхала, каких никогда не слыхивала. И много муринов, эфиопов с лицами темными, будто сажа али смола, а глаза стреляют, как уголья из костра каленые.

-  Нет, отец ничего эдакого не видел, одни бесы толклись, хотели его в тартарары унесть.

-  Но ты все-таки порасспроси его, может, вспомнит про муринов-то?

Бровач, уже не слушая надоедливого мраморщика, закончил приглушенным голосом:

-  Летошний год батюшка мой вдругорядь расшибся, когда колодец рыли. Я ждал, опять вернется, но пришла его смерть уже окончательная.

-  Успенье, - обронил монашек.

Бровач задумчиво помолчал и согласился:

-  Ну да, это так, успение.

И все, сидевшие у костра, шевельнулись. Животворный дух веры каждому из них помогал облегчить истому трудного ожидания и неизвестности. Успение - это не смерть, а засыпание. Матерь Божия, умершая не добровольно, как Ее Сын, но по естеству Своей смертной человеческой природы, неотделимой от нашего падшего мира, не осталась во власти смерти, была восхищена Богом в Небесное Царство в полноте ее духовного и плотского бытия. С той поры и поныне каждый верующий слышит на всенощной слова Ее благодарения Богу:

-  Величит душа Моя Господа, и возрадовался дух Мой о Бозе Спасе Моем.

Владыка Кирилл появился в праздничной нарядной епитрахили, низанной жемчугом по вишневому бархату. Воздев руки к небу, исторгнул из самого сердца:

-  Осанна! Спаси и сохрани, Господи!

Подходивших под благословение оделял просфорами, кои прислал с Луготою поп из Городка Холопьего.

-  Надлежит спрятать себя, - говорил владыка, - приготовить к смерти внезапной, ратной кончине. Да не оставит вас бодрость и мужество. Обиды друг другу простите немедля, грехи исповедуйте, - повторял, торопливо крестя воинов. - Сказано Господом: в чем застану, в том и сужу.

-  Вдадыко, я в Григорьевском монастыре небрежением книгу исчернил, - признался Лугота. - Книгохранитель: кто, мол, это? А я смолчал. Он за меня руган был настоятелем премного.

-  Небоязнью нынче на битве исправишь проступок свой, - чуть заметно улыбнувшись, сказал Кирилл. - А хранитель тебя, поди, уж давно простил. Думаешь, он не догадался тогда, кто это напроказил? Но ты ведь раскаялся, правда? - Он положил руку на голову Луготе. - Пощади, Боже, наследие Твое! Прегрешения наши все прости! Аще не имаши греха, аще и тьмами меч острится на тебя, но избавит тя Бог.

Иные молча истово крестились, иные молились громко, во весь голос взывая к небу:

-  Избави нас видимых и невидимых враг!

-  Скончав число настоящих мирских лет, позволено человеку отойти в обетованную землю живых, там все красно, благо, все добро, ничего нет супротивного, нет труда телесного или мысленного, но всегда и без конца тихий покой. С нами Бог, и Он призывает! - закончил епископ. - Уповаем на Попечительницу душ восходящих сраженных.

Лекарь тут же, на снегу, перебирал и укладывал в короб свои снадобья: длинные полосы из старых выношенных рубах, чтоб перевязывать раны, мешочки с порошком из сухой медуницы, чтоб засыпать их, яичное масло - кашицу из растертых и прокаленных желтков, чтоб мазать ожоги.

Губорван мрачно наблюдал за всем этим.

-  Брови нависли, дума на мысли? - пошутил, проходя мимо, владыка. - Что хмуришься? Как звать-то тебя?

-  Мироном, - удивленно помолчав, откликнулся тот.

-  Ну-тка, Мирон, повторяй за мной!.. Ангел Божий, хранителю мой святый, данный мне от Господа с небеси для сохранения меня, прилежно молю тебя, ты меня сегодня просвети и от всякого зла сохрани, настави на добрые дела и на путь спасения направь. Аминь!

Мирон, исказив, как от боли, лицо, с трудом перекрестился.

-  Рука будто пудовая, владыка. Не помню уж, когда крестное знамение на себя клал. - И добавил тихо, полуот- вернувшись: - Из самых глубин грехов моих к Тебе, Господи, взываю.

Владыка благословил его:

-  Молись всегда. Да воскреснет Бог и расточатся врази Его. Знаешь?

-  Знаю... Яко исчезает дым да исчезнут...

-  Молись, - повторил епископ, отходя от него.

-  А ты, Лугота, что унылый, по подобию моему? - обратился к юноше Мирон. - Не обижайся на злоязычие мое, что над Ульяницею твоей посмеивался, мол, она ма- ленька да морглива. Это у меня самого сердце похотию было уязвлено, смолоду обуян ею. Простишь?

-  Сон тяжкий мне привиделся, - сказал Лугота.

-  Ну-ка?

- Будто сидит с нею некий дивный собою муж, и пьет она с ним, а он начинает играть с нею бесстыдно. Ульянида же, по ланите его игриво ударив, встала и, обняв его, в шею лобызать начала.

-  Пустое! - убежденно воскликнул Губорван. - Пустой сон! Уж я-то во снах понимаю. Это пустой сон ты сбредил. Дух мрачен гони, а яростию ратной укрепляйся! Не до поросят свинье, когда самое палят.

-  Уж скорей бы! - тоскливо оглянулся Лугота.

-  Поспеем! Чай, не к обедне опаздываем!

-  Да и то! Говорю одно, а думаю иное: хоть бы еще часок не начиналось!

-  А мерина моего звали Катай, - скорбно сообщил Леонтий монашку. - Забыть его никак не могу. Собою сер, а грива налево с отметом.

-  Мне великий князь Константин Всеволодович в восемнадцатом году икону заказал Богоматери для Успенского собора в Ярославле, - задумчиво говорил монашек о своем. - Не знаю, уцелела иль нет? Великая панагия называется. Цвета я взял одинаковы: золото и киноварь, серебро и киноварь, охра, белый, - все цвета величия. А синий и зеленый - символы смирения - покрыл я золотыми проблесками, умалил их обширностию алых оттенков. Даже епископу Симону тогда понравилось. И в том же году написал я еще Оранту Ярославскую в память победы на Липице.

-  Так ты такой же старый, как я? - поразился Леонтий.

-  А ты думал, младень? - посмеялся монашек. - При каше скорее старишься. А когда постишься много, время медленно идет. Ну, что, Леонтий?.. Зрю меч и Небу себя поручаю. Чаю смерть и бессмертие помышляю? Так ли? Храни тебя Господь!

-  И тебя тоже, - вмале прослезился Леонтий. - Люди- то кругом как и хороши кажутся перед смертью. Как мы могли злобиться и взыскивать друг на друге? Ты скажи, отчего монахи светлы и не вздорны?

-  А мы о смерти кажин день помышляем. Ну, брат, не страшись. Может, еще уцелеем?

Обнялись.

Оружие все еще продолжали раздавать с возов: бронь, сулицы, ножи - засапожники пятивершковые, рогатины. Знаменосцы разбирали стяги и знамена, трубачи - сурны, рога и трубы.

Ратники еще и еще затачивали наконечники стрел и копий, десятники выдавали железные булавы и кистени, бляхами утяжеленные, литые булавы с шипами, а ино булавы - шестоперы.