Три столицы

Может быть, и так. Но мне думается, что тут было и еще нечто. Ведь «политику» мне в данном случае «приклеили». Настоящей целью моего путешествия в 1925—26 гг. было отыскать сына, помещавшегося в доме умалишенных, и вывезти его оттуда за границу.

Расстрелять отца, спасающего сына? На это не поднялась рука у человека, не знавшего пощады в других случаях. Поэтому у меня к Ф. Дзержинскому особое отношение. И тут я ставлю точку.

Однако я обязан рассматривать его и с другой стороны. Он создал, если верить автору «Мертвой зыби», организацию «Трест» путем провокации и, использовав ее, ликвидировал свое создание, подобно богу Хроносу, который пожирал своих детей, исполнивших поставленные им задания.

«Le agents provocateurs» хорошо известны французской юридической доктрине. Последняя считает их деятельность преступной, посколько провокаторы заставляют своих жертв совершать преступления, которых они не совершили бы, предоставленные самим себе.

Весьма наглядным примером являюсь я, лично, пишущий эти строки. Широко стало известным заглавие моей книги «Три столицы». Но очень немногие знакомы с ее содержанием. Содержание же ее таково, что и сейчас, по истечении сорока лет, она, эта книга, считается строго запрещенной. Это значит, что она в 1967 году преступна и опасна с точки зрения Советской власти. Даже у автора ее нет. Так как многое я забыл, то я сам не могу точно рассказать, в чем мои преступления, связанные с книгой «Три столицы».

Но как же это чудовище появилось? Предоставленный самому себе, я ни в коем случае этой книги бы не написал. Меня к этому принудили настойчивые просьбы провокаторов, за спиной которых стоял Ф. Дзержинский.

Первоначально я категорически отказался описывать свое нелегальное путешествие в Советский Союз, боясь, что подведу своих «друзей» по Тресту.

Но мне было сказано, что весь текст, который я свободно напишу в эмиграции, может быть предварительно процензурирован в Москве до печатанья книги. И потому мне нечего опасаться, что я кого-нибудь подведу.

Так и было сделано. Рукопись побывала в Москве, была прочитана и одобрена. Одобрены были, значит, и все «преступные» страницы. В числе их и выступления против Ленина, до того резкие, что сейчас я сам их вычеркнул бы.

Поэтому, кроме подписи автора, т. е. «В. Шульгин», под этой книгой можно прочесть невидимую, но неизгладимую ремарку: «Печатать разрешаю» Ф. Дзержинский.

Вот что такое провокация. Она заводит самих провокаторов гораздо дальше, чем они сами того хотят.

Я сделал этот вывод для себя. Но Л. В. Никулин, через сорок лет после краха этой системы, возвеличивает ее в книге «Мертвая зыбь». Нам явно не по дороге, и поэтому оказывать содействие этой акции в форме книги, пьесы или экранного воспроизведения мне невозможно.

Сказанного достаточно. Но для ясности хочу еще кое-что прибавить. Мы совершенно расходимся с Л. В. Никулиным в оценке некоторых лиц, им изображенных в романе «Мертвая зыбь». Это особенно касается Марии Владиславовны Захарченко-Шульц и ее мужа Радкевича. Автор романа «М. з.» рассказывает, что муж Марии Владиславовны был вечно пьян. Я жил тогда под Москвой около месяца, почти ежедневно видясь с супругами. И ни разу я не видел мужа Марии Владиславовны пьяным. Это первое. Л. В. пишет, что Мария Владиславовна била по щекам своего вечно пьяного мужа. Это Никулин излагает по рапортам Якушева. Но вот мой рапорт:

Она обращалась с мужем ласково, правда, слегка снисходительно. Она была старше его и, естественно, им руководила. Это — два.

Но есть и третье. Есть свидетельство женщины, на которую Л. В. Никулин обратил минимальное внимание. Он уделил ей в своей книге только одну строку:

— Шульгин доверился некой ясновидящей…

Так. Но если бы Шульгин не доверился ясновидящей, то роман «Мертвая зыбь», как я думаю, не появился бы. Шульгин не поехал бы в Советский Союз. Ведь только благодаря ее чудодейственному дару он узнал, что его сын жив и находится в Виннице, в Доме умалишенных».

В октябре 1960 года Шульгин нашел через КГБ врача, лечившего его сына в 1925 году. В. В. беседовал с ним во время поездки на Украину, позволенной Хрущевым в пропагандистских целях — ради будущих «Писем к русским эмигрантам». Ляля скончался в лечебнице для душевнобольных в Виннице еще до приезда Шульгина в Советскую Россию. У врача же он узнал, что здание лечебницы было цело во время войны, когда под Винницей располагалась ставка Гитлера. В нем дислоцировался немецкий штаб, и будто бы фюрер в нем останавливался. «Трестовики», видимо, знали о смерти Ляли с самого начала, но извещать об этом Шульгина не входило в их планы. Оттого его и не пускали в Винницу.

Через десятки лет В. В. жалел, что, думая о своем и участвуя в политических эмигрантских распрях, он мало занимался таким явлением, как ясновидение Анжелины. Он даже говорил в старости:

— Ценность моих литературных произведений не идет ни в какое сравнение с этой книгой, которую я написал бы и напечатал, получив от нее, от Анжелины, все то, что она могла дать… Русский человек задним умом крепок!

Мы весьма далеко забежали вперед, но утешает, что все связано.

Возмущение Шульгина по поводу никулинской лжи понятно. Но «заметку» автор предназначал для Мосфильма, предлагавшего ему «некоторые сценки для картины «Мертвая зыбь».

«Прошу принять выражение совершеннейшего почтения», но помочь Мосфильму В. В. Шульгин не может.

Однажды у Василия Витальевича было «очень рискованное свидание» на вокзале. С человеком, ездившим в Винницу. Подстраховывал В. В. Радкевич. В «Трех столицах» дело изображено так, что В. В. случайно, после встречи, увидел «Василия Степановича», укрывшегося за газетой.

На самом деле Радкевич заранее предупредил:

— В случае чего, бегите!

— А вы?

— Я остановлю их. Задержу.

— Чем?

— Револьвером, если понадобится.

— А дальше — что?

— Дальше? Там видно будет.

— Я не согласен.

— Послушайте. Те, что мне это приказали, они меня и выручат Поняли?

«Это были слова человека мужественного, решительного, владеющего собой. Он был совершенно трезв в этот раз, как и всегда. Я никогда не видел его пьяным», —   повторял Шульгин в другой записи, где уверял, что сначала не верил Марии Владиславовне («своя своих не познаша»).

«У ее мужа были красивые глаза, глаза мечтателя, чуть печальные… Он ее любил, это было очевидно».

Шульгин ездил в Москву и в одиночку. И даже смотрел фильм «Броненосец Потемкин» в огромном здании с тремя кинозалами. Это несомненно «Метрополь», в котором я, по какой-то иронии судьбы, видел фильм Ф. Эрмлера о Шульгине «Перед судом истории», шедший всего неделю и снятый с экрана, потому что игравший самого себя старый элегантный белогвардеец совершенно затмил своих оппонентов, большевистских историков, и вызывал сочувствие к тому, к чему, по мнению идеологических лидеров Ильичева и Суслова, вызывать его было не надо.

«Броненосец Потемкин» показался ему глупым и даже отвратительным. Во-первых, мало логики в том, что судовой врач якобы «не видел» червей в мясе, которым кормили матросов. Шульгин помнил, что с флотом «цацкались». Во-вторых, стоило ли изображать подвигом то, что бандитствующие матросы убили своих офицеров и удрали в Румынию. В-третьих, большевики показывают, как надо расправляться с начальством, разжигают кровавые страсти. Что может из этого выйти? «Что ж, если Бог хочет наказать, Он отнимает разум».

Теперь уже Шульгин ходил в галифе, высоких сапогах, синей фуражке с желтым околышем и синей толстовке.

Таким его и привел «Антон Антонович» на какую-то квартиру, в которой состоялось второе свидание с Якушевым. Лучше, чем Василий Витальевич в своем послесловии к «Трем столицам», я его не изображу, а нам легко следить за беседой, потому что мы уже знаем, кто есть кто.

«Сначала мы говорили с Федоровым вдвоем. Он получил письма из-за границы и возмущался эмигрантскими распрями. Затем разговор соскользнул на генерала Врангеля, к которому Федоров относился с большим уважением, но сокрушался, что барон Врангель под разными предлогами отказывается иметь с «Трестом» дело. И тут я принял деликатное поручение: если, даст Бог, я благополучно вернусь в эмиграцию, попытаюсь изменить точку зрения генерала Врангеля на «Трест» в благоприятную сторону. Должен сказать, что я с величайшим удовольствием и даже, можно сказать, с энтузиазмом принял это поручение».