Страница 112 из 125
— Вы видели Россию, Василий Витальевич. Плохо, конечно, но скажите: находимся ли мы в таком положении, чтобы продаваться иностранцам за всякую цену?
Не менее резко Якушев высказался и в украинском вопросе, в отношении «самостийников». В общем, взгляды его с шульгинскими вполне совпадали.
И наконец заговорили о главной цели приезда В. В. в Россию. Он попросил помочь ему добраться до Винницы, где, по его сведениям (он не сказал, откуда их получил, чтобы избежать косого взгляда трезвомыслящего Якушева), находится в больнице для душевнобольных его сын. Якушев ответил, что пока это невозможно, и предложил послать туда своего человека.
— А если он вас узнает? — спросил Якушев.
— Так что же?
— А то, что он вас же и выдаст. Вас схватят, а «Трест» взлетит на воздух. Так не годится. Мы пошлем своего человека.
И послали.
Шульгин написал записку с намеками, понятными только для Вениамина:
«Дорогой Ляля! Я тебя ищу. Доверься предъявителю этого письма. Лиз жива, Димка тоже. Чтобы тебя узнать наверное, расскажи что-нибудь предъявителю письма из Овальнокотских сказок. Храни тебя Господь.
Бибом, как мы помним, в семье называли В. В., а Лиз — это, скорее всего, Екатерина Григорьевна.
Пока ищут Лялю, Шульгину предложено пожить на даче под Москвой. «Антон Антонович» Дорожинский присоединился в уличной толпе к Шульгину и «Петру Яковлевичу» и сказал:
— Вы можете во всем довериться Василию Степановичу. И он вас устроит. Комната найдена. Бросьте гостиницу.
Тут же его познакомили с Василием Степановичем, который оказался Радкевичем, мужем Марии Владиславовны Шульц. Молодой, не старше тридцати, тот был красив в своем романовском полушубке и треухе. Он сказал, что и сам живет за городом, а Шульгина поселят неподалеку, у одной старушки.
Шульгин купил постельное белье, плед в ГУМе, ныне ЦУМе, а до революции в «Мюре и Мерилизе», отметив, что цены там дешевле, чем у нэпманов. Толпа расхватывала все. Он понял выражение «товарный голод». Но откуда деньги берутся? Он подумал, что, видимо, казна приплачивает государственным предприятиям, работающим в убыток, хотя крупные фабрики, по идее, должны производить более дешевый продукт. Подумал он и о монополии государственных трестов. А дешевизна искусственная. Берут меньше налогов с государственной торговли. Надо подкармливать рабочих за счет ограбления деревенской России. Это беда, когда государство вмешивается в рынок — товары с него исчезают. «Требовать от чиновников всезнания нелепо, а поручать ничего не понимающим людям тончайший аппарат цен еще глупее». Ленин призывает коммунистов учиться торговать, «поумнел… прикрикнул на свою шпану», и Шульгин надеется, что «два великана» — государственный и частный, — конкурируя, облегчат жизнь населения. Однако он уже видит и другое.
Будучи в комитете Государственной думы, он видел, что Путиловский и другие заводы, взятые в казенное управление генерала Маниковского, в конце концов справились с поставкой снарядов на фронт в 1916 году, но было уже поздно…
«Где остановить линию государственных снегов, одевающих Россию сверху? Где проложить черту, за которой должна быть зеленая поросль сочной частной инициативы?»
Не это ли стало мучительным вопросом и нашего времени?
Однако вернемся к Шульгину с Радкевичем, направившимся на Казанский вокзал и в Лосиноостровскую, тогда еще дачное место. Он поселился в домике у старушки, ждал известий о Ляле и читал советскую печать, так горячо воспринимая события, что однажды послал заметку в «Красную газету» с рационализаторским предложением, о чем нашел отзвук в одном интервью.
Встревожили его строки в газете: «Небезызвестный черносотенный писатель В. В. Шульгин заболел язвой желудка». А вдруг корреспондент предчувствовал его будущую болезнь? «Правда» критиковала Шульгина за какое-то место из «Дней»…
Дурацкая орфография, но он начинал жить жизнью страны, радоваться ее достижениям, печалиться из-за неуспехов, ведь если рассудить, «советская власть есть не более, как печальное приключение, грустный эпизод тысячелетней русской истории».
«Василий Степанович» жил в двух станциях от Лосиноостровской. Шульгин часто ходил к нему пешком, сразу познакомился с «Прасковьей Мироновной», его женой. Имя это подходило к ней, «как лапти к шелковому чулку». Супруги непрестанно кашляли — сильно простудились — переходили в последний раз границу, провалились в ледяное болото.
Вот как описывал Шульгин свое пребывание на даче несколько десятилетий спустя:
«Я был отдан Марии Владиславовне Захарченко-Шульц и ее мужу под специальное покровительство. Муж ее был офицер. По ее карточкам, снятым в молодости, это была хорошенькая женщина, чтобы не сказать красивая. Я ее узнал уже в возрасте увядания, но все-таки кое-что сохранилось в чертах. Она была немного выше среднего роста, с тонкими чертами лица. Испытала очень много, и лицо ее, конечно, носило печать всех испытаний, но женщина была выносливой и энергии совершенно исключительной. Она была помощницей Якушева… Мне приходилось вести откровенные разговоры с Марией Владиславовной. Однажды она мне сказала: «Я старею. Чувствую, что это последние мои силы. В «Трест» я вложила все, если это оборвется, я жить не буду».
И еще она жаловалась на медлительность Якушева. Шульгин заметил, что она «идеализировала другого члена этой организации».
Опперпута. Но об этом потом…
Троица обменивалась рассказами об «ужасных приключениях», выпавших на их долю в последние годы.
«Эдуард Эмильевич» часто ездил в Москву в сопровождении «Прасковьи Мироновны». Так они посетили суд, который действовал только из соображений партийной целесообразности. А когда они проходили по Лубянке мимо старинного дома, стоящего до сих пор голубоватым покоем за изящной решеткой, Мария Владиславовна сказала, что в подвалах его расстреливают тех, кто в народный суд не попадает. В газетах об этом уже не объявляют.
В шестидесятых годах Лев Никулин писал роман «Мертвая зыбь». Они с В. В. встречались. А 22 апреля 1963 года В. В. отправил автору будущего романа большое письмо с описанием лиц, связанных с «Трестом». У меня есть и черновики этого письма, из которых я уже цитировал. Само письмо он продиктовал стенографистке, «обязанный любезности Владимира Ивановича» (Шевченко), тогдашнего начальника владимирского КГБ, под надзором которого находился Шульгин.
Он писал, что Мария Владиславовна была настоящим офицером, что отец ее был поляк, а мать — русская, что у нее были тонкие руки и она носила золотое кольцо…
«Ее с мужем послал в Россию Кутепов. Она стала секретарем «Треста». Между прочим, она работала «на химии», то есть она перепечатывала тайную корреспонденцию, которая писалась химическими чернилами. Она проявляла, затем печатала на машинке. Это была работа иногда очень изнурительная. Я познакомился с нею в Пушкине. Это был населенный пункт в лесу, где она жила, постоянно приезжая в Москву, откуда примерно час езды. Они с мужем меня устроили там же в одной семье простой женщины-вдовы, кондуктора железной дороги. Там оба супруга меня навещали, и я у них бывал. Это описано в «Трех столицах», конечно, не называя их».
По выходе «Мертвой зыби» Шульгин написал Никулину «заметку»:
«Как все труды этого рода, и роман имеет целью не историческую правду и не создание художественного произведения, являющегося самоцелью, а торжество Партии, партии социал-демократов-большевиков».
Шульгин писал, что Никулин воспевает провокаторов.
«Главный из них — Феликс Дзержинский — «Золотое Сердце».
С последним у меня лично особые счеты. На нем много крови, но меня он пощадил. И выпустил меня обратно в эмиграцию. Этим он, на мой взгляд, обнаружил, если не золотое, то разновидность некоего человеческого сердца.
При этом он преследовал и партийные цели. Ему казалось: вместо того чтобы делать из Шульгина «мученика», расстреляв его (как, например, капитана Рейли), выгоднее его скомпрометировать, вернув ему свободу.