Страница 20 из 74
Санитарную книжку тоже не несет.
— Скоро, — обещает, — будет. На днях или позже. Когда результаты анализов поспеют.
А сама, как только Вовик из дому, — сразу кидается пыль протирать. Протирает и протирает, протирает и протирает — чуть всю мебель до дыр не протерла! И в один прекрасный день нашла она припрятанный Ленкин паспорт.
Задумчиво развернула его, странички пролистала.
К зеркалу подошла, задумчивую улыбку на лицо напустила. И ухмыльнулась так гнусно. И все ее гадкие мыслишки я своими сверхъестественными способностями мигом прочитала: мол, вон оно что, подумала она. Мол, одну жену уморили, а теперь за меня принялись!
Тут как раз Вовик вернулся. И, не ведая ничего, требует обеда и супружеской ласки в полагающемся по закону ассортименте. И эта пройда предоставляет ему все требуемое, кроме супружеской ласки, — потому что справки еще не готовы. А сама перед ним как ласка ласковая и как норка пронырливая.
А я из рамки: «Караул, — кричу, — спасайся, кто может!»
А Вовик не слышит. От сытного обеда развезло его как после рюмочки.
— Когда, драгоценная, — спрашивает, — свидетельство из поликлиники будет? Потому что без женской любви я давно уже истомившись.
А я из рамки кричу, надрываюсь: «Сынок, берегись! Она брачная аферистка или воровка на доверие!»
Да только Вовик в мою сторону и не смотрит, а смотрит на эту коварную соблазнительницу, поедательницу мужских сердец и оскорбительницу добросердечных свекровей.
В две минуты эта мымра глаза моему сынку замылила своей телесной пышностью. Сказала:
— Не имею денежных средств на оформление необходимых документов, поскольку временно пребываю без работы в связи с сокращением штатов производства.
А этот олух уже ничего не соображает. Достает из кармана двести рублей, сует ей.
— Вот, — говорит, — прими для ускорения бюрократического процесса. Поскольку ночью мне одному в двуспальной кровати не об кого ноги согреть…
Я, застонав, даже попыталась сорваться с гвоздика, чтобы привлечь внимание сына.
— А вы, — ответствует эта хитрованка, — грелку в постель возьмите.
А у самой глаза налево косят. В телевизор, где про какую-то беглую певичку круглосуточно вещают.
Ну, конечно, я с Вовиком серьезно поговорила.
«Ты, — говорю, — что себе думаешь, олух царя небесного? Она тебя обдерет как липку, по миру босым пустит, и хорошо еще, если вживе оставит».
А он мне:
— Я, — говорит, — мама, давно уже такого смятения внутренних органов не имел. Очень уж она мне глянется. Чем-то она мне напоминает бывшую Ленку мою. И готовит хорошо.
«Вот именно, — кричу, глотку надрываю, — она уже и паспорт Ленкин оприходовала! Небось хочет в сберкассе твои денежки с книжки получить!»
— Да, — говорит, — мама, очень хорошо я это дело понимаю. Без санитарной книжки — ни-ни! Не такой я дурак, чтоб дамочку среднего возраста без санитарной книжки брать.
«Дурында! — Я руками всплескиваю (да только плохо всплескивается-то — руки только до локтя изображены, несподручно ими шевелить). — Она, может, топор уже точит, чтоб жизни тебя лишить, а самой добром поживиться!»
— Конечно, мама, — говорит, — прописывать я ее пока не буду. А то пропишешь — после греха не оберешься. Нет, я твердо помню, чему ты меня учила, и не поддамся на ее обольстительное женское существо!
Тут я от возмущения даже поперхнулась и закашлялась. И так меня этим кашлем протрепало, что рамка не выдержала, с гвоздика сорвалась и повалилась я на пол в глубоком обмороке.
А очнулась — этой новой невестки уже нет, паспорта Ленкиного нет, Вовик сидит не жрамши, новую рамочку мне выпиливает взамен старой, раздрызганной.
«Что, — спрашиваю со стоном, — как?»
А он мне грустно так отвечает:
— Обманула, ушла. Будто бы за санитарной книжкой, а на самом деле насовсем.
«Сколько украла?» — спрашиваю с головной болью. Видно, падая, я себе лоб расшибла чуть не до крови, даже уголок весь в лохмы изорвался — в зеркале напротив хорошо видать.
— Ничего не взяла, — грустно отвечает сынок. — Только украла мое спокойствие и возрожденную было веру в женский пол.
«Ну, отделались легким испугом», — отвечаю с облегчением.
Сынок меня поцеловал, а я — его.
А про паспорт Ленкин поначалу запамятовали. Да и зачем он нам? Пусть аферистка пользуется, денег на сберкнижке все равно нет, а в квартире она не прописанная.
Теперь я висю на стене в новой рамке — прочной, не то что старая. Только пока без стекла, что плохо. Потому как мухи на лоб гадят по летнему времени и солнце в глаза бьет, отчего мы безвременно желтеем и выцветаем.
Ну да это ничего. Что нам, фотографиям, сделается!
Из-за занятости домашним хозяйством мне не удалось побывать на собственных похоронах. А должно быть, приятное было зрелище! И сколько, наверное, хороших слов обо мне сказали, вот бы послушать!
Представляю: косой дождик, люди в черном, похожие на мокрых ворон, обитый алым шелком гроб. Интересно, что в нем? Кто?
Распорядитель: «А теперь каждый пусть вспомнит о покойной, об этом светлом человеке с чудесной душой, которую мы будем вспоминать всю свою жизнь, а годы, прожитые без нее, покажутся нам наполненными страданиями и неизбывной тоской».
Вадик: «Обуреваем горечью от несвоевременной кончины обожаемой супруги, я убит ее безалаберностью, из-за которой она оставила меня доживать мои мрачные дни в неприятном одиночестве, которые лишь подруга моей жены Мила может скрасить неустанными упражнениями на любовном поприще».
Лиза: «Мама, мама, на кого ты нас оставила, горьких сиротинушек? И почему ты надела в свой последний путь мой любимый сиреневый кардиган, который я битых три месяца умоляла тебя отдать мне?»
Митя: «Мамочка, родная! Ты не купила мне приставку, хотя обещала, а папа фиг ее купит, потому что он все-таки пошел в школу на родительское собрание и обнаружил двойку по природоведению, которую я скрыл. И теперь не хочет покупать мне видеоприставки, а еще срезал деньги на карманные расходы, отчего я пребываю в тоске и ужасно скучаю по тебе, дорогая мамочка».
Луиза Пална: «Она всегда мне была как дочь, несмотря на уксус в баклажанах, поперечное мытье половиц и вообще на ее скверный неуживчивый характер, которым она доводила меня до корвалола и вызова «неотложки»… Но я всегда буду ее помнить и любить, как дочь, жену моего сына, хотя он скоро женится на другой, на консерваторке, которая почти уже согласна, ведь я вчера советовалась по телефону с Людмилой Петровной и она сказала, что придет отпраздновать девять дней с момента кончины и там предъявит мне кандидатку».
Мила: «Поскольку мы дружили с первого — нет, со второго! — класса, я больше всех люблю мою обожаемую подругу, а ее супруга вскоре собираюсь поиметь в законные мужья, несмотря на всяких консерваторок, которых ему подсовывает мамаша. Поскольку его торговая контора «Супермыло» мне очень глянется, я собираюсь ее присоединить к своему ларьку по торговле стиральным порошком, отчего наша совместная финансовая мощь увеличится многократно. А подругу Лилю я всегда буду любить и ни разу до самой своей кончины больше не упрекну ее в том, что не дала в шестом классе списать мне контрошку по математике, в девятом классе отбила у меня Лешку из параллельного, по которому я вздыхала полгода, и не далее как месяц назад купила тот самый сиреневый кардиган, к которому я присматривалась почти неделю, но так и не успела приобрести из-за недостатка денежных средств».
И все смотрят на мою фотографию — ту самую ужасную фотографию, на которой я выгляжу кошмарно, потому что на даче, без косметики, против солнца и вообще не в настроении.
А потом гроб опускают в могилу… Наверное, они здорово сэкономили на кремации… И все плачут… Плачут… Плачут…
И кто-нибудь вздымает руки горе и говорит со сдержанной патетикой:
«Смотрите, само небо плачет вместе с нами! Природа горюет, провожая в мир иной свое безвременно ушедшее дитя…»