Женщина без прошлого

— Женщины… — вздыхал он, собираясь жениться в очередной раз (на сей раз в семьдесят лет на семнадцатилетней — чтобы разница в возрасте была не столь ошеломительной). — Коварные соблазнительницы, лилеи, розы, незабудки — пища для неутоленных, взыскующих глаз…

После чего он с удовольствием отдавался и розам, и лилеям, и незабудкам. В который раз и с одинаковым исходом — чтобы вскоре вновь оставить былые увлечения ради новых роз и лилей. И незабудок тоже.

Поучительный пример отца всегда был перед глазами Вовика.

— Видишь? — лаконично спрашивала его мать, когда сыночку исполнилось восемнадцать.

— Ага, — кивал он, — вижу.

— Понимаешь? — вопрошала она, когда ему минуло тридцать.

— Да, — кивал он согласно, — понимаю.

— Чувствуешь? — осведомлялась она, когда ему стукнуло сорок.

Вовик молча вздыхал, только теперь в его вздохе пробивались первые, еще неуверенные ростки сомнения.

Он шел по городу красивый, в прекрасном белом костюме, сшитом матерью из старой льняной занавески, и женщины заинтересованно оглядывались ему вслед. Вовик обожал их мучить. Предложив встретиться, он нарочно не являлся на свидания, наблюдая из-за угла за недоуменными терзаниями жертвы. Пригласив девушку в ресторан, он платил по счету лишь за себя одного, с удовольствием лицезрея хаотичные пятна, покрывавшие девичьи щеки, в то время как дрожащие руки неуверенно шарили в сумочке в поисках денег. Познакомившись с родителями избранницы, он производил на них положительное впечатление, внушал надежды, — лишь для того, чтобы ровно через секунду ошеломить их откровением о моральном облике их дочери и несоответствии этого облика его высоким брачным целям.

При этом он больше всего на свете желал каких-нибудь легких, необязательных отношений с податливой симпатичной девицей — и вместе с тем жутко страшился этих отношений.

Он свел дружбу с неким фотографом Левиком, который днем подвизался в фотоателье, а в свободное время калымил в школах и детсадах. У Левика всегда можно было разжиться парочкой невнятных черно-белых снимков, на которых грудастые девицы задирали себе платья и вызывающе демонстрировали обнаженную грудь. В целомудренные советские времена такие поделки считались ужасной порнографией. Вовик обожал эту порнографию, которая подтверждала его худшие предположения насчет женского пола.

А еще он определил, что из подъезда пятиэтажки на улице Комиссарова прекрасно видны окна гинекологического отделения местной больницы, и часто пропадал там, наслаждаясь мутными силуэтами за грубыми медицинскими занавесками и восполняя скудость зрительных впечатлений крезовским богатством распаленного воображения.

На улицу Комиссарова он ходил в двадцать, и в тридцать, и в сорок лет — пока, наконец, не женился.

— Ой, смотри, Вовик, — предупреждала его перед свадьбой седенькая мама, — женщины коварны… Не сказала ли она тебе, что беременна? Но она может быть беременна не от тебя! Не уверяла ли она, что ты — ее идеал? Не верь ей, она говорит так, чтобы заманить тебя в ловушку. Не твердила ли она, что ей с тобой удивительно хорошо? Не слушай ее, она мечтает только о твоей зарплате!

Но Вовик не мог больше терпеть. Порнографическая продукция Левика и гинекологические окна больше не возбуждали его, а насчет опасностей он подстраховался. Его невеста была в меру хорошенькая, тихая, скромная девушка с достойным образованием, из хорошей семьи.

Про зарплату он ей наврал, будто получает копейки, да и те отдает матери на лекарства. Лена согласилась с тем, что они будут жить на ее заработок.

Насчет домашнего хозяйства он ее предупредил, что на его помощь нечего рассчитывать, ему и так несладко приходится на работе. Уговорились, что к домашнему хозяйству Вовик даже не притронется.

— Одно слово против моей матери, — предупредил Вовик, — и мы с тобой расстанемся навсегда!

Но Леночка боготворила свою свекровь.

Перед посещением ЗАГСа Вовик потребовал от невесты справку из вендиспансера, тубдиспансера, психдиспансера и от врача-гинеколога — благоразумная предусмотрительность опытного человека!

И Лена доставила ему необходимые справки с печатями и штампами, из которых явствовало, что она трезва, разумна и девственна, как только что сотворенная из ребра праматерь Ева задолго до грехопадения.

Но Кукушкин не успокоился. Он лично отправился в вендиспансер, к психиатру и в женскую консультацию, чтобы удостовериться в подлинности документов.

Удостоверился.

Но и это было не все! Окольными путями он постарался выяснить, не могла ли Леночка оказаться в сговоре с врачами, однако не сумел убедиться в этом наверняка. Хотя существовала очень даже ненулевая вероятность подобного сговора, но истомленный фотографиями и окнами Вовик, окончательно потеряв благоразумие, решил рискнуть.

И он женился на Лене. Не глядя! Как в омут головой!

Мама была в ужасе…

И зажили они тихо и счастливо — как два пальца в одной варежке. Уверившись в невинности своей избранницы, Вовик почти успокоился. Через год Леночка родила ему дочку, еще через два — сына. Медико-биологическая экспертиза, на которую ушла вся годовая зарплата Кукушкина, показала, что с вероятностью 99,99 процента это его дети. Вовика, конечно, мучила эта пресловутая сотая доля процента, которая существенно усугубляла его неуверенность в жене, но постепенно, лет через десять, он все же смирился, философски воспринимая несовершенство науки, не способной на 100 процентов определить отца ребенка.

Теперь Кукушкин поучал своего отпрыска:

— Бойся, Лелик, женщин… Они коварны и расчетливы. Они хотят, чтобы ты на них женился, надеясь заполучить твою зарплату. Но, выйдя замуж, они станут отнимать у тебя деньги, заведут любовника, нарожают от него детей, которых ты вынужден будешь содержать по гроб жизни. Они выгонят на улицу твоего пожилого отца, а тебя самого уморят в два счета!

И четырехлетний карапуз послушно внимал заветам отца, впитывая его сокровенные знания. Он даже плакал, когда на улице к нему приближались женщины, что не могло не радовать предусмотрительного Вовика.

И хотя Елена пока что блестяще опровергала женоненавистнические тезисы мужа — она не заводила любовников (Вовик по секундам контролировал ее возвращение из больницы), лелеяла его мать, одержимую старческим слабоумием старуху, воспитывала детей в почтении к отцу, отдавала мужу всю зарплату до копейки, одевалась очень скромно (чтобы не сказать бедно), ела не больше птички, одна делала всю работу по дому и даже бегала в ларек за пивом для супруга, выстаивая двухчасовые очереди среди пьяных оболтусов, — все равно муж ей не доверял.

И как оказалось, правильно делал! Потому что, едва младшему отпрыску исполнилось десять, Елена вдруг заявила, что больше так не может. И что она уходит к родителям, а с жилплощадью он пусть что хочет, то и делает.

— У тебя любовник! — с торжествующей догадливостью вскричал Вовик, пятидесятитрехлетний мужчина в полном расцвете сил и бюрократического брюшка.

Лена отрицательно покачала головой.

— Ты рассчитываешь на алименты! — догадался Вовик.

Лена фыркнула.

— Ты хочешь оттяпать мою жилплощадь!

Жена, забрав детей, ушла не оглядываясь.

Вовик проверил денежную заначку — не взяла. Поискал свой новый костюм — оставила. Радиоприемник — даже не тронула, дрянь, потаскуха, ведьма!

Вовику пришлось взять в свои нежные, не привыкшие к тяжелому труду руки домашнюю работу. Особенно ему не нравилось ухаживать за лежачей матерью, капризной и неряшливой в своей затянувшейся старости.

Он быстро опустился, погрузнел, питаясь невкусно и нерационально, обтрепался, не умея ухаживать за одеждой, а дом его быстро пришел в запустение, оброс грязью, закишел тараканами, пропитался тяжелым, невыветриваемым духом одиночества.

Наконец Вовик понял, что с бытом ему одному не справиться. Тогда он решил приискать какую-нибудь нетребовательную женщину, чтобы, с одной стороны, взвалить на нее неблагодарный домашний труд и уход за матерью, а с другой — насолить бывшей жене, которая, сбежав от него, словно назло мужу похорошела, посветлела и теперь, как пташка, порхала по городу, имея вид откровенно счастливый, — при всем при том, что никаких любовников у нее не было (Вовик доподлинно об этом знал, потому что тайно следил за бывшей женой)!