Страница 10 из 74
— Да, но тут совсем другой коленкор, — возразил Веня. — Дорога — что твой бумажный лист, чистая и гладкая, машина — новенькая и исправная, вокруг — ни одного свидетеля… Нет, кажется, зря я открыл агентство. Ребра крушить здесь некому и не за что, а больше я ничего не умею. Да, в милиции служить не в пример лучше. Ханурика тебе приводят — а ты его по сусалу, а потом по хлебалу, а потом просто-напросто дашь пару раз по морде — и дело в шляпе. И никакого шевеления извилинами, от которого у меня мозги тухнут, и никаких дамочек с гипнотическими бородавками, которые невероятных вещей требуют…
— Не печалься, — успокоил его проницательный дед. — Будут тебе и ребра — с течением времени.
Солнце стекало по крышам домов и обрушивалось на прохожих, лениво скользивших в обманчиво густой тени домов. Птицы нехотя шевелили крыльями, ловя восходящие потоки воздуха, и, казалось, тоже валились в обморок от нестерпимого зноя. В такую теплынь не то что работать, дышать лень, мысленно стонал Веня, передвигаясь короткими перебежками от одного павильона — «Соки-воды и пиво» к другому — «Пиво-водка холодные в розлив».
Навалившись потным брюхом на стойку адресного бюро, он прорычал в окно, в котором льдисто поблескивали чьи-то диоптрийные очки:
— Желаю адрес узнать, Кукушкиной Елены Станиславовны, пятьдесят девятого года рождения, разведенной, постоянно зарегистрированной в нашем городе. И телефон тоже.
Впрочем, телефона у упомянутой Кукушкиной не оказалось. Подозрительная кандидатка проживала в частном секторе, в районе Пятихатки, куда не всякий автобус доходил, не всякий частник соглашался везти пассажира и не всякий пассажир возвращался оттуда целым и невредимым.
— На всякий случай мужа ее тоже дайте, — попросил посетитель.
— Мужа за дополнительную плату, — категорически блеснули из полумрака толстые стекла.
Расставшись с дополнительной платой и посетовав в глубине души на непомерные накладные расходы по ведению дела, специалист по белому и черному пиару сгреб адресные листочки и засеменил в спасительную парковую тень.
Муж Кукушкиной также обитал в частном секторе на окраине города. Причем на его противоположной окраине — может быть, случайно, а может быть, по принципиальным соображениям.
«Надо хотя бы узнать, отчего этот муж объелся груш, — вздохнул Веня, думая о той гигантской работе, которую ему предстояло проделать за мизерную, несоразмерную трудозатратам, унижающую человеческое достоинство плату. — Чего они развелись? Может, она гуляла направо и налево, или пила горькую, или воровала половички у соседей? — подумал он с надеждой. — Или коллекционировала трупы в канализационном колодце?»
Чтобы разузнать гадости о женщине, нет лучшего средства, чем ее бывший супруг…
Пресловутый Кукушкин оказался бдительным пожилым гражданином, в каждом визитере подозревавшим покусителя на свои материальные ценности, которых, кстати, у него совсем не имелось, — судя по рваному тюлю в окнах и дырявому ведру, оседлавшему забор.
Он обитал в ветхом домишке, притулившемся к забору в тени пыльных раскидистых яблонь, бесплодных и сухих в своей неблагодарной старости. Несмотря на Венин исследовательский напор, хозяин дома калитку не отворил, в дом не впустил, сведений о своей частной жизни не выдал.
— Я насчет вашей жены… — опрометчиво заявил сыщик и едва успел увернуться от тяжелой палки с чугунным набалдашником.
— Изыди, коварный соблазнитель! — прокричал из-за калитки скандальный старец. — Поди прочь, сластолюбец женского естества! Мерзкий полюбовник, осквернивший священные узы брака, вон!
«Завтра зайду, — малодушно решил Веня, беспорядочно отступая по всем фронтам. — Может, успокоится старичок».
Но и назавтра Кукушкин встретил гостя, размахивая иконой (которая при ближайшем рассмотрении оказалась женским фотографическим портретом). Он опять плевался из-за забора, причем иногда довольно метко, несмотря на подслеповатые глаза, грозил милицией и пятнадцатью сутками, на что сыщик тоскливо, не смущаясь собственным враньем, твердил: «Да я сам из милиции».
В итоге пришлось возвращаться несолоно хлебавши.
— Нету моих сил, — пожаловался Веня деду.
Вениамин Прокофьевич тревожно заерзал в кресле.
— Помнится мне, как один из тамбовской банды тоже не желал в контакт с органами вступать. Так мы его… — Он замялся. — Того… По ребрам… И он сразу прочувствовался, и понял, и вступил!.. А?
— Не выйдет, — печально признал внук, — все же пожилой человек. Ума не приложу, и как он такую красотку отхватил? — Он покосился на Кукушкину, насмешливо скалившуюся с рекламного календаря.
Дедушка, подкрутив геройские усы, заметил:
— В тамбовской банде тоже наблюдался один гражданин с молодой женой… И тоже все похвалялся своей мужской удалью, пока его жена не сдала в органы, так сказать, на перевоспитание… Муж да жена не одна сатана, — философски вздохнул старик, — нет, это целых две сатаны! Да и вообще, — продолжал дедушка с полезной назидательностью, — женщины — это что-то особенное. Это они моего друга, товарища Самойлова, под цугундер подвели…
В прежние времена это было, Веня, во времена ОБХСС и бессребреничества, во времена нестяжательства и душевной чистоты. Самойлов, несмотря на свою следовательскую службу, выдающихся человеческих качеств был человек, завязавший алкоголик, между нами говоря. И поскольку он был завязавший, то нюх у него на это дело был — дай Бог всякому! Если прослышит, где насчет спиртного дело нечисто, — прямо весь трясется. Глаза сверкают, нижняя губа обидчиво дрожит, ноздря хищно раздувается — так переживает человек, так хочет бороться с подлым племенем расхитителей винно-водочной и слабоалкогольной продукции. И как только станет ему известно, что где-то пиво банальной водой доливают, или продукцию мимо вохры с винно-водочного комбината выносят, или пятизвездочный коньяк заваркой разбавляют, — прямо удержу на него нету, копытом землю роет и бежит расследовать. И что характерно, ни на какие взятки не ведется, проявляя на фоне тотальной беспринципности коммунистическую принципиальность.
Благодаря этим своим качествам товарищ Самойлов стал главным в стране по винно-водочным хищениям. И где о них становилось известно — расследовать сразу его посылали, как скрижаль светлого чувства и алмазный резец нравственности и все такое прочее…
И вот однажды про завод в одной закавказской республике стало известно, будто там большие недостачи бывают, которые местным начальством покрываются за счет водопроводной воды. И что хотя вода там высшего качества, натуральный боржоми, спиртовых градусов в ней все равно не хватает, да и сероводородом припахивает. И значит, члены политбюро, когда пьют этот ихний коньяк, сильно морщатся и, выпивши, роняют производительность своего труда.
Послали товарища Самойлова расследовать это дело.
Тот, прибыв инкогнито в закавказскую республику, решил устроиться на завод рядовым сотрудником, чтобы изнутри вскрыть страшную систему хищений.
Приехал, устроился через знакомого прокурора, работает.
День работает, другой работает — скучно ему стало. Все вокруг пьют — он один не пьет, все вокруг спирт выносят — он один не выносит. Чувствует себя дураком и оттого злится.
От одиночества даже мысли у него на дамскую сторону повернулись. Приметил он себе одну бабенку. Хотел было использовать ее в двояких целях — чтобы, значит, в смысле любви попользоваться и чтоб в смысле разведданных тоже. Только смотрит: бабенка, на которую он глаз положил, вроде как в тягости, хотя при этом совершенно не замужем. Очень он по ее поводу сокрушался — женщина одинокая, смазливая, почти не пьет по своему тяжелому дамскому положению и даже коньячный спирт с завода не тибрит, несмотря на то что все вокруг тибрят как подорванные.
Очень Самойлов ей сочувствовал. Он ее под локоток из цеха до проходной водил и жаловался на свое холостое одиночество и даже намекал, что в случае чего он ребенка усыновит.