Страница 64 из 103
Сполох поднялся, протянул руку Знойнике.
- Пойдём.
Она вскинула на него блестящие глаза. Русая прядь налипла на левую щёку, стекла по шее и плечу. Не подав руки, поднялась сама. Сполох, заскрежетав зубами, двинулся впереди, взбежал на пригорочек и, нарочно не оглянувшись, зашагал меж гудящими от шмелей зарослями малины и рассохшимися старыми соснами.
Издали ещё услышал, как старикашка продолжает вещать родичам, заламывая руки:
- Если не о себе, так о детях своих подумайте. Убьют нас Артамоновы, а с ними что будет?
Люди молчали, придавленные жарой и горем. Где-то слышался тихий плач.
Увидев Сполоха, старикашка умолк, воззрился на него с вызовом, выставив бородищу. В глубоких, окружённых морщинами, глазах застыла слепая решимость.
Сполох глянул на него мутным от бешенства взором. Процедил, чтоб поставить на место:
- Из-за вас... еретиков... все беды, будь я проклят.
Старикашка даже не ответил, только выкатил в ярости зенки да засопел.
И тут кто-то произнёс:
- Будет дождь.
Сполох поднял глаза. Лишь сейчас он заметил, что место сизых пушистых облаков заняли дымные лохмы туч. Воздух загустел, извергая сонмы гнуса. Где-то далеко мигнула рука Огня, скрытая вершиной холма. Грохот от её удара разнёсся по всему лесу.
- Лёд, Лёд идёт, - зашептались люди. Непонятно только, с радостью или со страхом.
Старикашка же возликовал.
- Вот он, знак! - указал он на тучи.
Люди заробели, растерянно озираясь, с мольбой глядели на Сполоха. Послышалось крамольное, полузапретное: "Великий Огонь, спаси и сохрани".
Сполох очнулся, бросил старику, презрительно ухмыляясь:
- Тоже мне знак! Летом частенько льёт.
А тот пробурчал:
- Поглядим, как оно получится.
И отошёл в сторону, размышляя.
Получилось с размахом. Хлынуло так, что берег начал сползать в реку. Косторезовы ямы залило водой, озябшие люди скользили по слякоти. Грязные и мокрые, с налипшей на глаза волоснёй, жались к деревьям, ветер бил по глазам острыми струями.
Старикашка, прикрыв лицо ладонью, снова подступил к Сполоху.
- Знак! - крикнул он. - Пора мстить.
Тот вскинул на него почерневшие глаза.
- Сейчас? В ливень?
- Надо, - упрямо повторил тот. - Когда, ежели не сейчас?
Зольные капли разбивались о его лысую макушку, искрящиеся брызги маленькими жемчужинками разлетались прочь. Он смотрел на Сполоха сквозь водную завесу, а вздёрнутая пегая борода его так и переливалась, будто речная трава. Сполох содрогнулся. Может, и не человек это вовсе, а дух, посланный ему во искушение?
- Они боятся, - гремел дед. - Они не ждут. Поднимемся и победим. Веди нас, Сполох! Пусть твой нож станет орудием справедливости, орудием богов!
Он говорил, а в памяти Сполоха всплывали лица родичей - тех, что ушли, и тех, что ещё жили. Звучали в ушах загонщицкие песни, рокочуще катился сказ Пламяслава, звенели девичьи голоса. Нет человека вне общины. Что скажут о нём, если он поднимет руку на родичей?
А старикашка не унимался.
- Иначе нельзя, - настаивал он. - Иначе - смерть.
Что есть, то есть. Но как им подняться по размытому склону? Как сподобить на подвиг растерянных, устрашённых людей?
- Ладно, твоя взяла, - решился Сполох. - Скликай людей, раз такой горластый. Постой. Как звать хоть тебя?
Старикашка щербато осклабился. Слюдяные капли одна за другой падали с кончика мясистого носа.
- Хворост.
Труднее всего было подняться по склону. Ступни так и ехали по грязи, чёрный поток сносил назад. Сполох карабкался, втыкая нож в жирную чавкающую землю. Прочие поднимались, хватаясь за ломкий мох и куропаточью траву, упираясь истерзанными ступнями в камни. Не всем удалось преодолеть этот путь - многие соскользнули, улетели обратно в рощу. Но Хворост, даром что старик, упрямо продолжал ползти, подбадривая остальных:
- За животы детей и жён! За все несчастья! За горе наше и отчаяние! Когда, если не сейчас?
И добрались. Вылезли на ровное место, упали без сил - прямо в лужи и унавоженную грязь. Лежали, приходя в себя, смотрели на вздувшееся лиловое небо, повторяли про себя молитвы, целуя висевшие на груди обереги. Сполох поднялся на одно колено, начал озираться. Дождь стоял стеной, в чёрных струях оплывали едва различимые очертания жилищ.
Из чёрно-серой холодной мути, лоснисто мерцая вороными боками, вышла осёдланная лошадь. За ней на постромках волоклось истерзанное тело. Сполох узнал кобылу - это была одна из тех, что подарил ему Головня.
- Тяга, - негромко позвал он её. - Иди сюда, девочка.
Лошадь навострила уши и фыркнула, переступая на месте.
- Не узнаешь хозяина?
За спиной Сполоха раздавались возгласы и громкое кряхтение, охотники помогали отставшим товарищам взобраться на холм.
Рядом возник Хворост. Выдохнул:
- О богиня... Это ж наш, Рычаговский. Дровяник, ты живой там?
Тело не пошевелилось. Кобыла же, услыхав чужой голос, сделала шаг в сторону, не сводя с людей настороженного взгляда.
- Парни, гляньте, Дровяника принесло.
- Да ну? Где? Живой он?
Из серебристой мглы выплыли новые лица. Охотники всматривались в собрата.
- Кажись, мёртвый совсем. Дровяник, откликнись! Свои.
Один из подручных Сполоха ступил вперёд, и кобыла рванула прочь, таща мертвеца по искрящемуся чёрными бисеринками оленьему мху.
- Куда ж ты, Лёд тебя побери? - досадливо брякнул старик. - Эх, милая... - Он посмотрел на Сполоха. - Наши-то, может, живы ещё? Может, не до конца их... - голос его дрогнул.
Сполох всматривался вдаль. Смолистые капли разбивались о холодный металл ножа, зажатого в руке, и янтарно стекали по тускло переливающемуся лезвию.
Не говоря ни слова, он потрусил вперёд, всё более ускоряясь, и охотники, шлёпая голыми ступнями по раскисшей почве, устремились за ним.
Жилища тихо проседали под тяжёлыми струями, стыло дыша склизкими кострищами, разложенными возле каждого входа. Мокро чернели рёбра высоких плетней с поникшими стожками сена на них. Испуганно и жалко взирали с верхушек коновязей залитые водой лики Науки - словно лица утопленников со дна глубокого прозрачного ручья.
Шесты с приговорёнными - как длинные костяные иглы, прошившие мокрую шкуру земли. Издали и не разглядишь. Только привязанные к ним тела висят в набухшем влагой воздухе, будто прибитые к незримым доскам.
Вокруг шестов - стойкий, несмываемый никакими ливнями, запах горелой плоти. Рычаговы, не сговариваясь, бросились к яме, в которой закопали баб, принялись лихорадочно расшвыривать руками сырую слипшуюся землю, вытаскивать измазанные грязью тела.
Сполох оторопело воззрился на обугленные тела Пепла и Заряники. Человек не мог этого сделать. Наверняка, это сотворили тёмные демоны, прихвостни Льда, а может, и сам Собиратель душ. Вспоминались услышанные в детстве рассказы матери о чудовищах из воздуха, нападающих исподтишка, об огнеплювах, сжигающих своим дыханием еретиков, о кожесдирателях, живьём глотающих людей. Воспоминание было слабым, едва ощутимым, и оттого особенно жутким.
Голоса Рычаговых вывели его из оцепенения.
- Всех умертвили, всех! Что ж это за род такой? Что за люди в нём? Безжалостные, кровожадные медведи, а не люди. Сволочи, отверженные богом. Проклятые на веки вечные...
И тут же грянул другой голос, надтреснутый и злобный:
- Сами напросились. Неча было путаться с Артамоновыми, подстилки Ледовые. Мы там горбатились, а они тут с хозяевами развлекались, лахудры. Туда им и дорога.
Сполох подскочил к повисшей в путах мачехе, разрезал ремни, которыми она была связана, и начал тормошить, опустив её на мокрую землю.
- Очнись! Жива? Жива?
Зольница не шевелилась. Привязанный рядом Кострец дёргал плечами, хрипло орал:
- Меня-то, меня-то, Сполох! Вызволи, дай перегрызть глотку этой суке...
Сполох и не посмотрел на него. Воткнутый в землю нож тонул в лиловой мути.