Страница 65 из 103
Наконец, мачеха дрогнула веками, открыла глаза. Лицо её распухло от укусов комарья и пылающего зноя, губы походили на растрескавшуюся глину. Она смотрела на Сполоха, морщась от бьющих в глаза струй, и не узнавала его. Он же, полный тревоги, говорил:
- Это я, Сполох. Сполох! Узнаёшь меня? Я пришёл за тобой. Пришёл покарать мерзавцев. Ты слышишь меня?
Она не отвечала, лишь скользила блуждающим взором по его лицу. Тогда он поднял её на руки и понёс. И опять ему в спину раздался сиплый голос:
- А я-то, Сполох? Неужто оставишь помирать?
Помощник вождя обернулся, кивнул на копошащихся в яме Рычаговых.
- Их проси. Не меня.
И холодная чёрная завесь сомкнулась за его спиной.
Озверелые, измазанные землёй и глиной с головы до ног, охотники вытаскивали из ямы тела Рычаговских баб. Хворост, потрясая руками, горестно завывал над ними:
- Нет больше сердца! Нет жалости. Убить и закопать - чтобы саму память развеять о подонках. Пусть души их стенают, голодные, в чертогах Льда, пусть могилы их зарастут пыреем, а потомки их не будут знать, какого они роду. Да проклянётся самое имя их!
Ему вторил Кострец, извиваясь в своих узах:
- Отвяжите меня, вы! Дайте мне зарыть её в землю. Клянусь Наукой и всеми духами - я брошу её тело в реку, а жилище спалю, чтоб и запаха не осталось от сумасшедшей бабы!
Глаза его белели неистово и яро в прорезях багрового, залитого чёрной водой, лица.
Хворост, устав слушать его вопли, вытащил торчавший в коричневой жиже нож Сполоха и разрезал ремни, которыми был связан охотник.
- Пойдём, брат. Общая беда у нас с тобой.
Тот даже не стал отвечать - выхватил у него нож и устремился к жилищу Рдяницы, бурча проклятия под нос. Хворост посмотрел ему вслед и возгласил, повернувшись к своим:
- Пришло время возмездия, братья. Выметем всю нечисть из становища. Отомстим за наших!
И отомстили. Гребнем прошлись по становищу. Горько аукнулась Артамоновым их верность Огню. Предав Науку и склонившись перед старым Богом, они страшились теперь убивать, а потому дрались на кулаках и швыряли в свирепых молодчиков всё, что попадалось под руку, не осмеливаясь пустить в ход ножи - до того запугала их Рдяница посмертными карами.
Рдяница же и пала первой - рухнула, обливаясь кровью, прямо на тело своего сына. Кострец не пощадил скорбевшую бабу: в ослеплении своём пренебрёг даже законом родства. Вонзил длинный Сполохов нож ей в живот и прорычал плотоядно:
- Вот тебе, тварь, за страдание моё.
Девчонок её, завизжавших точно раненые казарки, не тронул, хоть и подмывало вырубить всю поросль без остатка. Глянул на них, прижавшихся друг к другу, и будто холодной водой окатило. Вышел, покачиваясь, сел возле входа, воткнул нож рядом в размокшую, мягкую землю и уронил голову. Не было в нём никакого злорадства, только боль и стыд. А дождь бил по макушке, капал с русых косиц на висках, стекал по лицу, и непонятно уже было: то ли это дождь, то ли слёзы, впервые за многие-многие зимы оросившие глаза бывалого загонщика.
Ничего этого Сполох не видел. Он сидел в разгромленном жилище вождя над обезпамятевшей мачехой и твердил заклинания против духов болезни. От горя и тревоги позабыл все наставления вождя и по старой памяти шептал молитвы Огню. А перед глазами неотвязно стоял образ сожжённых Рдяницей людей и заляпанной грязью, почти утонувшей в коричневой луже Знойниковой сестры, лежавшей перед его сожжённым жилищем. Девку, девку-то за что? Твари, изуверы, любой кары для них будет мало. Бить, бить без снисхождения.
В жилище было темно, очаг давно потух, выгорев дотла, и разжечь его было нечем - огниво и кресало затерялись где-то в раскиданном повсюду хламе. Всё самое ценное и редкостное смутьяны, конечно же, выгребли. Возле входа валялась разломанная корзина из молодого тальника. Под ней виднелась деревянная статуэтка Науки без рук, с отколотым носом. Из-под шкуры выглядывал черенок берёзовой ложки. В кострище почему-то обнаружилось лиственничное коромысло к заячей ловушке. Прямо посреди жилища лежал кожаный кумысный мешок без горловинной втулки. С поперечной перекладины свешивалась махалка от комаров. Пол был усыпан обломками глиняной посуды.
Снаружи доносились вопли, ругательства и женские крики, иногда кто-нибудь из Рычаговых врывался в жилище, но, увидев молящегося над мачехой Сполоха, тут же выскакивал обратно.
Злобный дух, злобный дух!
Уйди прочь, пропади.
Не касайся ни рук, ни ног,
Ни головы, ни тела,
Ни волос, ни ногтей,
Ни нарт, ни одёжи.
Что моё - то моё.
Что твоё - то твоё.
Ты - от Льда, я - от Огня.
Да будет так!
Теперь и навсегда!
Так и повторял он, не видя ничего вокруг, кроме лежавшей перед ним мачехи. Даже о Знойнике, подруге сердца, забыл напрочь, хоть поначалу и колола тревожная мысль: как она там без него, промокшая, в окружении злокозненных баб? Не забьют её стервы? Всё выветрилось из головы, всякая мысль, кроме одной: "Живи! Только живи!". Впервые в жизни Сполох вдруг осознал: уйдёт она, и кто останется из близких? Сначала умерла мать, потом изгнали отца, теперь вот замучили мачеху... Не слишком ли? И сколько ещё испытаний приготовила ему судьба?
Отступите, уйдите, духи болезней!
Пропадите, испаритесь, улетите!
От сглаза и порчи,
От всякой хвори,
Убереги мою мать, Огонь!
Охрани, защити, прикрой Своей дланью!
Молю Тебя, о всеведущий, великий Господь!
Удержи эту душу, не разлучи её с плотью!
И да будут мои жертвы Тебе обильны,
Да будет имя Твоё всегда на моих устах,
Да свершится предречённое,
Да вернёшься Ты в силе и славе,
О прекрасный и всеблагий Господь!
А больше всего донимало бессилие. Что он мог сделать, чтобы помочь мачехе? Ничего, только твердить молитвы. Нечем было даже смазать её ожоги. Идти же по соседям и искать кислое молоко Сполох не хотел - боялся хоть на мгновение оставить женщину одну.
Так и сидел он над ней, распугивая заклинаниями демонов, пока не закончился дождь и не утих шорох капель по шкурам. А когда ливень прекратился, Сполох поднялся и, глянув ещё раз на впавшую в забытье Зольницу, вышел.
Над общиной стоял вой. Несмолкаемый, тягучий, звеневший как сонмы гнуса. Из этого воя то и дело вырывался какой-нибудь особенно сильный вопль, закидывался в визге и вновь тонул в общем гуле. Казалось, сами жилища рыдали, набухнув от слёз. У соседнего жилища, упав спиной на руку и странно выгнув шею, лежал, уставившись в одну точку, Пылан. Над ним, сидя прямо в луже, стенала его жена - маленькая, щуплая, с посинелыми от ледяной воды ладонями. За её спиной деловито и не спеша Рычаговские мужики выносили из жилища вещи: седло с высокой лукой, кожаный колчан со стрелами, горшки, корзины, даже дырявый кумысный мешок. В другой шкурнице, чуть далее, раздавались отчаянные женские вопли, а рядом, дрожа и всхлипывая, стояли четверо маленьких детей - голых, грязных, с синяками и ссадинами по всему телу. Мимо них, весело ощерившись, тащил сани Хворост. Увидев Сполоха, радостно крикнул ему:
- Слава Науке, управились! Раздавили крамолу как червя!
Сполох сорвался с места, подскочил к нему, заорал в лицо:
- Не трожь!
- Да ты что? Что с тобой?
- Не трожь! Не твоё!
- Хочешь себе забрать? Бери. Нам для тебя ничего не жалко.
Сполох прошил его страшным взглядом, хотел вмазать как следует, но передумал и, оставив сани, кинулся к мужикам, что выносили вещи Пылана.
- А ну тащите всё назад! Живо! Вы, негодяи...
Те набычились.
- Вот ещё! Это ж - крамольничье барахло, а теперь - наше. И ты нам не указ.
Ударом кулака Сполох прервал их излияния. Мужики хотели было наброситься на охотника, но рядом вырос Хворост.
- Не сметь! Забыли, кто перед вами? Помощник великого вождя! Помощник! Хотите, чтобы ваши головушки покатились по траве?
Мужики очухались, отступили и ушли, глухо огрызаясь, побросав всё, что тащили.