Страница 62 из 103
- Смерть? - она билась в его объятиях.- Гибель? Это ты виноват! Ты её бросил. Ты! Ты!
Он терпеливо сносил её удары, не отводя лица. Наконец, она притихла и беспомощно зарыдала.
Сполох погладил её по голове, поцеловал в макушку.
- Мы спасёмся. Верь мне. Всё будет хорошо. Зубами буду землю грызть, но выберусь отсюда. И тебя вытащу.
Он крепко прижал её, почувствовав прикосновение маленьких твёрдых грудей. Она была в одной набедренной повязке.
Сполох немного постоял, затем отпустил её, стянул через голову нательник.
- На, одень, пока кровососы не сожрали.
Та послушно напялила кожаную безрукавку, отошла и села на кочку возле корявой, с чёрными наростами, лиственницы.
Знойника была внучкой убитого Головнёй Отца из общины Рычаговых. Всю семью, кроме дальних родственников, истребил у неё беспощадный Артамоновский вождь, но Знойнику с малой сестрой пожалел, только отправил в хлев - вычищать паршу из коровьей шерсти. Работала она там, в моче и навозе, половину зимы, пока Сполох не упросил Головню передать ему девчонку - льстило сыну вождя-изгоя, что у него в жилище будет прислуживать девка из семьи Отца. Но напрасно он думал, что сможет безнаказанно изгаляться над ней: девка оказалась не промах, огрызалась, что твой брат-охотник, да ещё стращала Сполоха колдовством Отцов. "Зачарую, - говорила, - себя узнавать перестанешь". До того дошло, что Сполох поставил у изголовья фигурку Науки, сделанную Косторезом - защищать от порчи. Со страху обвешался оберегами, без заклятья не притрагивался к еде - вдруг заговорена? Думал отослать ведьму обратно в хлев, да испугался - засмеют. Скажут, не сумел обуздать девку.
А однажды, вернувшись раньше обычного с охоты, увидел, как Знойника тихо плачет в жилище. Спрятавшись за скошенной трубой очага, она лила слёзы и вытирала глаза рукавом испятнанного коровьей слюной нательника. Сполох замялся, неловко сжимая в руке копьё - не знал, как поступить. Знойника же, услыхав шум, подняла на него распухшие глазищи и шмыгнула мимо, выбежав из жилища. Сполох только рот раскрыл - вот тебе и стервоза! Тем же вечером, глядя, как она расставляет перед ним блюда с рыбной толчанкой и мясной похлёбкой, спросил:
- Чего ревела-то? Обижает кто?
Она глянула на него исподлобья, замотала головой.
- Ты скажи, я разберусь, - сказал Сполох.
Она опять помотала головой, отошла к мешку с молоком. Сполох помолчал, ковыряя в зубах, буркнул, тоже опуская взор:
- Что ж, плохо тебе здесь?
- Небось не хорошо.
Он вздохнул.
- Ну... ладно. Чего уж там. Былого не вернёшь... А жить-то сейчас надо. Или не согласна?
- Согласна... - Она размотала мягкую горловину мешка, принялась наливать молоко в коричневую с рыжими подпалинами кружку. Вид у неё был сердитый. Досадовала, что хозяин застал её в слезах.
- Ну вот и хорошо.
Этот короткий разговор, ничего, вроде бы, не значивший, словно всколыхнул что-то в обоих. Будто протянулась меж ними незримая струна, скрепила чувства и мысли, и засвербило у каждого в сердце ощущением теплоты и душевной близости. Сполох после этого сразу перестал шпынять девчонку, следил теперь, чтоб не перетрудилась, раздобыл для неё одёжу поновее, да ещё делился лакомыми кусками, а Знойника уже не бросала на него ненавидящие взгляды и крутилась хлопотливо, стараясь угодить. Вечерами Сполох травил ей загонщицкие байки, плёл рассказы о дальних краях, услышанные от Пламяслава, и Знойника слушала его, развесив уши. Мужики посмеивались, покручивая усы: "Ишь, какую птичку себе Сполох заимел! Самое заветное отхватил!". Сполох отшучивался, думал - пустое, зубоскалят просто. Слишком уж привык смотреть на девчонку как на дитё, даже и не заметил, как девка за зиму покряжела и расцвела - любо-дорого смотреть.
А однажды, проходя мимо хлева, услыхал, будто кто-то копошится в сеннике. Странно так копошится - с мычанием и сдавленными криками. Ступил внутрь, прислушался, протиснулся вдоль сеновала, уминая рукой пряно пахнущий стог. И увидел: свой, Артамоновский, стоит, прижав Знойнику к стене, и закрывает ей рот ладонью, а сам таращится на Сполоха и дрожит нижней губой. Сполох даже не успел сообразить, как вмазал парню по челюсти, а потом гнал его через всё становище, скользя по утоптанному снегу, пока юнец с хрустом и треском не вломился в заросли тальника - отсидеться.
Вернувшись, Сполох спросил служанку:
- Что, давно к тебе этот ходит?
Неласково так спросил, с напором. Та обиделась.
- Что я - вдова молодая, чтобы ко мне ходили? Явился вот да начал красивости говорить. Ублажал. А как не далась я ему, так в сенник поволок. Да ещё грозился, что зубы выбьет: ему, Артамонову, мол, ничего за это не будет.
Сполох ничего не ответил. Но у самого от сердца отлегло. Значит, не лапанная ещё девка, не порченная. И удивился, что рад этому. Казалось, ему-то какая разница? Мало у него, что ли, баб имелось, чтобы ещё на невольницу зариться? А вот поди ж ты - засела у него где-то в сердце заноза, тревожила что-то, теребила.
Он поднял руку, отрешённо провёл ею по густым волосам девки, взвесил на ладони тяжёлые космы, погладил по плечам. Знойника неотрывно смотрела на него, чуть склонив голову и не шевелясь, словно боялась спугнуть несмелого зверя.
- Гребень бы тебе, - промолвил Сполох. - Спрошу у Костореза...
А затем притянул к себе девку и начал целовать в мягкие жадные губы, в пропахшую кислым молоком шею, в гладкие душистые щёки, в проколотые (когда только успела?) уши, а она, не отстраняясь, задышала глубоко и неровно, и обхватила его цепкими пальцами, и подалась вперёд, готовая выплеснуть всю свою любовь.
Потом, много позднее, Сполох удивлялся: где были его глаза? Как же проморгал он такое чудо? Знойника же, став хозяйкой жилища, перво-наперво поселила у себя под боком сестру, сделала своей помощницей.
- Нам другие служанки не нужны, - сказала она. - И без них обойдёмся.
Это было ещё до похода в мёртвое место. Поход же окончательно связал их нерасторжимыми узами. После стольких невзгод, вынесенных вместе, после стольких страхов Сполох уже не мог смотреть на свою рабыню как на наложницу. Она стала кем-то больше: душевным приятелем, заботливой сестрой, хлопотливой подругой. Ходил, размышлял, прикидывал так и этак - и по всему выходило, что лучшей жены ему не найти. Одно останавливало: всё ж таки - бывшая рабыня, да ещё и огнепоклонница. Как на то родичи посмотрят? Думал посоветоваться с мачехой, но не решился: разболтает ещё раньше времени. Осторожно, намёками, чтобы не выдать себя, заговорил с девкой насчёт смены веры. Та, умница, сразу всё смекнула, ответила просто: "Если славим Сына, то почему бы не восславить Мать?". Сполох возликовал. Теперь можно было идти к вождю, толковать насчёт свадьбы, но Сполох всё ещё колебался. Слишком уж необычное дело: невольницу, еретичку взять в жёны. А ну как после этого Головня лишит милости?
Однажды зашёл к нему Кострец - угоститься забродившим молоком; сказал, хлебая из остродонного глиняного блюдца:
- Слыхал, небось - родичи на нас зло держат из-за Рычаговских девок. Особливо бабы. Говорят, заворожили нас чужачки, ума лишили, на свою сторону тянут...
- Дрозды о летнюю пору тоже много чего болтают, - буркнул Сполох, глядя на пожелтевшие обломки рёбер, привязанные с боков к нательнику Костреца.
- Так-то оно так... А всё же неспокойно как-то. И бабы эти, и скотина...
- А что скотина? - насторожился Сполох.
Гость закряхтел, не зная, как сказать.
- Ты бы, Сполох, отказался от лошадей, что тебе вождь подарил. Коровы - ладно, богиня с ними, а вот лошадей отдал бы назад. А то люди негодуют, то и гляди - вспыхнут как сухой валежник.
- Да ты в своём ли уме? Мне их Головня подарил. Или хочешь с вождём меня рассорить, земле тебе в уши?
- Подарил, - согласился Кострец. - В обход собрания.
- А тебе-то что за дело? Ты не посланец ли ихний? Ежели так, поди да скажи, что шиш они от меня получат, а не скотину.