Иллюзии Доктора Фаустино

Доктору не хотелось уходить, он устремил на девушку долгий нежный взгляд и сказал:

– Дай мне руку.

Донье Констансии казалось невежливым отказать в этой просьбе, тем более что на людях она это делала неоднократно. Доктор взял ее руку в свои и покрыл ее поцелуями.

Некоторое время спустя он и Респетилья покинули переулок и, радостно возбужденные, направились к дому доньи Арасели, выбирая самые безлюдные улицы, чтобы не привлекать внимания.

Гордый своим успехом, влюбленный еще сильнее, чем прежде, в Констансию, строя не то что воздушные замки, а настоящие волшебные крепости и видя себя уже в раю, на Олимпе, в сказочных садах Армиды,[69] дон Фаустино Лопес де Мендоса заснул под чарующие звуки серенады, исполняемые сонмищем духов любви и надежды.

IX

Таинственная посетительница

Три-четыре ночи подряд продолжались свидания, на которых разыгрывались картины, подобные только что рассказанной, но с небольшими вариациями.

Днем и вечером Констансия, как всегда, шествовала в окружении подруг и поклонников, и поговорить с нею наедине не было никакой возможности. Единственное, что им удавалось сделать, – это обменяться взглядами, и то украдкой. Ее взгляд был такой неопределенный, что если бы кто-нибудь перехватил его, то ничего бы не заподозрил.

Ночные свидания устраивались с теми же предосторожностями, и разговоры у решетки носили тот же характер, но любовь не продвинулась ни на шаг. Мотылек кружился над огнем, но в огонь не бросался. Желание любить не превращалось в любовь. Надежды дона Фаустино не сбывались, но и не развеивались.

Когда доктор был подле нее, он находился под воздействием ее чар. Всему подчинялся. Был доверчив, как дитя, и предан, как верный раб. Ее призывы к сдержанности юн не мог разбить никакими контрдоводами и чувствовал себя счастливым и удовлетворенным только оттого, что в обмен на самозабвенную, уже существующую любовь получал туманные обещания полюбить его в будущем, желание полюбить его, но и эти первые такты любовной прелюдии, исполняемой Констансией, повергали его в трепет и лишали рассудка.

Однако вскоре, когда прошло первое опьянение, доктора стали одолевать малоутешительные мысли и сомнения. «К чему такая таинственность в наших отношениях? – спрашивал он себя. – Почему кузина на людях старается не обращать на меня внимания, не выказывает предпочтения, даже намеком не дает понять, Что хоть немножко меня любит? Ведь такое поведение лицемерно и двоедушно».

Он не сомневался в добрых намерениях кузины, и это служило ей некоторым оправданием, но верно было и то, что она уязвляла его самолюбие, рушила его надежды.

«Кузина ждет, когда желание полюбить меня само по себе превратится в любовь, она думает, что зерно страсти само прорастет, вырвется наружу и разовьется. Но пока что этого не происходит, и я чувствую постоянную угрозу, что любовь ее умрет, не родившись, или это окажется и не любовью вовсе, а расплывчатым чувством симпатии. Однако и симпатия может развеяться как дым. Вероятно, Констансия, предвидя такой исход, хочет подавить в себе и это чувство. Но, может быть, дело в другом: за внешней оболочкой детской непосредственности, избалованности, наивности скрывается коварный обман, хладнокровная и жестокая расчетливость? Не играет ли она моими чувствами, моим сердцем, моим достоинством? Не жестоко ли оставлять меня в таком неведении? Позволительно ли обращаться со мной как с куклой, у которой можно без конца спрашивать: «Любишь меня или не любишь?».

Эти рассуждения сменялись другими, тоже не лишенными смысла: «Не слишком ли я нетерпелив? Могу ли я требовать, чтобы она уже любила меня? Есть ли у меня право рассчитывать на такую любовь? Ведь и сам я еще недавно сомневался в своей любви к ней. Разве удивительно, что и она сомневается? Стоит ли обвинять кузину за то, что она не отдала мне своего сердца, не убедившись в искренности, силе и самоотверженности моей любви? Что такого я совершил для нее? Ничего. Чем пожертвовал? Ничем. Прийти на свидание, поболтать у решетки, поцеловать ручку – это еще не жертва, это забава и развлечение. И вот взамен оказываемых мне милостей у меня не находится ни терпения, ни доверия к ее искренности и добрым намерениям».

Так доктор судил судом своей совести кузину, сам же защищал ее и не мог вынести окончательный приговор. Между тем он с нетерпением ждал того ночного часа, когда снова может пойти к садовой решетке в сопровождении верного слуги.

У Респетильи любовные дела тоже не продвигались. Он объяснял это тем, что и каждой провинции – свои обычаи и привычки. Здесь, например, и у господ и у слуг, у всяких горничных и судомоек, любовь не летела на крыльях, а плелась медленно, едва волоча ноги. Но, утешал он себя, Самору тоже не в час завоевали,[70] ценная вещь и стоит дорого. Действительно, разве в сердце красотки можно лезть нахрапом, татью или врываться с громом и шумом без длительной осады, без военных хитростей, без подкопов, без ратных трудов и пота?

Так обстояли дела, когда однажды утром Респетилья вошел в комнату к своему господину, который только что проснулся, и вручил ему письмо. Он получил его от какого-то незнакомца у самого порога дома. Тот передал письмо и исчез.

«От кого бы это? – подумал доктор. – Может быть, от Констансии?»

И, решив, что, безусловно, от нее, доктор распечатал конверт и с изумлением прочел следующее:

«Мой вечный возлюбленный! Ты совсем меня забыл. Не хочешь меня знать. Но я никогда тебя не забываю и люблю, как прежде. Моя душа связана с твоею нерасторжимыми узами, и ни злая судьба, ни время не могут нас разлучить. В этом мире, где все тленно и преходяще, изменчиво и быстротечно, моя душа остается все той же, ибо сущность ее составляет любовь к тебе. Здесь, на грешной земле, небу было угодно – не знаю, почему – воздвигнуть между нами непреодолимые преграды. Я не смею оспаривать волю божью и поэтому не являюсь твоему взору, не открываю тебе своего имени. Называй меня своей Вечной Подругой. Я всегда молюсь за тебя. Я вижу тебя, хотя ты меня не видишь. Когда я засыпаю, моя душа покидает мое тело, устремляется к тебе и остается с тобою. Неужели ты так огрубел, так занят собою, что не чувствуешь меня, когда я ласкаю тебя и соединяюсь с тобою в вечном поцелуе? Неужели мое чувство не находит больше ответа в твоей душе? Неужели бессмертные очи души твоей не способны увидеть ту, которую ты так любил когда-то? Неужели в твоей душе не осталось хоть какого-нибудь следа нашей прежней любви? Я знаю, что ты на пороге новой любви, ты уже любишь, любишь другую женщину, и я ревную. Какое мучительное чувство – ревность! Но не тревожься: я не нарушу эту любовь, зародившуюся в твоей душе. В этой бренной жизни ты не можешь и не должен стать моим. Это было бы безумием. Более того – преступлением. Я не стану препятствовать этой любви из пустого эгоизма. Я могу только оплакивать это горе, я уже его оплакиваю, но я переживу его. Но если эта женщина, которую ты любишь, недостойна тебя, смеется над тобой, способна пренебречь тобой, я постараюсь утешить тебя, моя радость. Моя любовь непреходяща, даже если ее испытывают ревность, твое презрение ко мне и твое небрежение. Дай бог тебе счастья, а если ты будешь несчастлив, позови меня зовом сердца и скажи мне: «Приди и утешь меня!». И я явлюсь к тебе. Уже несколько дней я пытаюсь побороть искушение явиться перед тобой во плоти. Может случиться, что и я, не совладав с собой, позову тебя, Я хочу тебя видеть, говорить с тобой, оживить твой образ. Придешь ли ты на мой зов? Думаю, что придешь. Ты отзывчив, великодушен и не лишишь меня этой радости. Я буду всегда о тебе помнить, хочу навсегда сохранить живое впечатление, воспринятое обыкновенными человеческими чувствами, коль скоро я теряю тебя в» той преходящей жизни из-за твоей любви к той легкомысленной женщине.

69

Волшебница Армида – персонаж из поэмы Т. Тассо «Освобожденный Иерусалим» (1581); сады Армиды – место забвения и любовных радостей.

70

Испанская пословица исторического происхождения. Во времена Реконкисты (освобождения Испании от мавров) за город Caмору шли длительные сражения.