Иллюзии Доктора Фаустино

– Дай бог, чтобы представилась такая возможность, – вздыхая сказал доктор.

– Не вздыхайте так тяжело, сеньорито. Дышите веселее: бог даст, все устроится в наилучшем виде.

Доктор был вне себя от радости. Он хотел быть щедрым и дал слуге за добрые вести монетку в 'четыре дуро, что равнялось восьми арробам вина высшего сорта и немногим более двенадцатой части его металлического запаса.

На следующий день была и прогулка и званый вечер у дядюшки – все, как обычно. Констансия держалась любезно, но холодно. Может быть, менее любезно, чем всегда. Дон Фаустино видел ее в окружении поклонников, даже говорил с нею, но она была непроницаема.

Доктор сгорал от нетерпения. Время тянулось бесконечно. Вечеринка казалась нескончаемой. Но всему приходит конец. Наступил час пополуночи.

К тому времени доктор успел проводить донью Арасели домой и поужинать с нею. Он был готов к свиданию.

Как только все в доме улеглись и затихли, доктор нахлобучил шляпу, плотно завернулся в плащ, захватил пистолет и кинжал и вместе с Респетильей вышел через черный ход на улицу. Сад был обнесен высокой стеной с двумя решетчатыми калитками. Деревянных дверей не было, и весь сад хорошо просматривался, насколько это позволяла густая зелень апельсиновых и лимонных деревьев, кустов жасмина, роз и других растений. В переулке царила глубокая тишина, а в саду, казалось, было еще тише. Слышалось только журчание фонтана, расположенного где-то в глубине сада.

Луны не было, но звезды светили так ярко, что видны были дорожка сада и канавка, выводившая воду из чаши фонтана, чтобы она не переливалась. По обеим сторонам канавки, судя по запаху, росли фиалки. Их аромат был так силен, что забивал все остальные: запахи роз, апельсинов и лимонов.

– Они еще не пришли, – начал было Респетилья.

– Молчи, будем ждать, – перебил его доктор.

Прошло несколько минут в полной тишине.

– Идут, вот они, идут] Но нельзя же, ваша милость, стоять прямо против калитки, словно пугало. Вспугнете голубок – и поминай как звали. Встаньте к стене – мы увидим, когда они будут подходить.

Доктор покорно исполнил совет: отошел от решетки и прижался к стене. Послышались легкие шаги, приятный и соблазнительный шорох шелка и крахмальных юбок. Донья Констансия и Манолилья скоро оказались близ решетки, где прятался Фаустино.

– Чудесная погода, не правда ли, Мануэла? – сказала Констансия. – Я рада, что мне пришла в голову мысль пройтись по саду. Что-то мне не спалось. Но все-таки я боюсь. Боюсь, не слышал ли отец, когда мы выходили. Боже, только бы он не узнал. Он страшно рассердится.

Доктор не знал, как ему выйти из засады и начать разговор. Наконец он решился: откинул плащ и подошел к решетке, где стояли обе девушки.

– Ах! – воскликнула в испуге Констансия.

– Не пугайся, Констансита. Это я, твой кузен Фаустино.

– Ах, это ты! – сказала донья Констансия и рассмеялась. – Как ты меня напугал. Вот так совпадение: обоим вздумалось погулять.

– Именно, кузина, Я тоже не мог заснуть и вышел подышать чудодейственным воздухом. Какое счастье, что я встретил тебя!

– Да, да, но какое совпадение! Что, если папа узнает, что я в такой поздний час встретилась с тобой у решетки? Я не знаю, что он сделает.

Когда Констансия произносила эти слова, доктор заметил, что Респетилья и Мануэла скромно отошли в сторону, даже не сказав «Оставайтесь с богом», и уже разговаривали, стоя у другой решетки. Они стояли близко друг к другу, словно призывая господ сделать то же самое.

Доктор последовал примеру своего слуги и встал вплотную к кузине. Та, конечно, не заметив и не почувствовав этого, не только не отошла от решетки, но как-то естественно придвинулась поближе к собеседнику. Временами они стояли так близко, что доктор ощущал аромат ее дыхания и чувствовал, как огонь ее глаз опаляет его.

– Я люблю тебя, обожаю, – говорил Фаустино тихим, страстным голосом, – я хотел сказать тебе это наедине. Именно это. Полюби и ты меня или убей. Твоя любовь сделает меня сильным. Зная, что ты меня любишь, я смогу все. От тебя зависит моя судьба и моя жизнь. В твоей власти спасти меня или погубить. Ты прекраснее всех цветов, свежее утренней зари, грациознее всех нимф, созданных воображением великих поэтов древности. Ты значишь для меня больше, чем все мои грезы, даже если бы они сбылись.

– Замолчи, кузен, замолчи, не будь так безрассуден. Твои страстные признания пугают меня. Будь благоразумен, а то я в другой раз не приду.

– Значит, ты придешь и завтра? И в другие ночи?

– Да, да, приду, но на минутку. Однако ты должен вести себя спокойно и благоразумно.

– Но ты любишь меня?

– Если бы не любила, разве я пришла бы?

– Значит, любишь по-настоящему?

– Послушай, Фаустинито, я не хочу тебя обманывать. Я люблю тебя, люблю как родственника, как друга, как брата. Это я твердо знаю, чувствую и понимаю, но о настоящей любви я ничего не могу сказать: я слишком молода, мне неизвестно это чувство, и я даже мысленно не могу его себе представить. Дай мне время осознать это, изучить и понять себя.

– Прости мою самонадеянность, но я думаю, что те нежные чувства, которые ты питаешь ко мне как родственница, подруга и сестра, – это и есть любовь.

– Не старайся обмануть меня, Фаустино. Все-таки я достаточно хорошо знаю, что любовь – это нечто большее. Я не знаю, что это такое, в чем ее смысл, но я знаю, что это нечто большее. И в доказательство этого я сделаю тебе одно признание.

– Какое, счастье мое?

– Если я и не люблю еще настоящей любовью, то хотела бы полюбить тебя по-настоящему, а это уже много. Когда я начинаю думать об этом, знаешь, что мне приходит на ум?

– Что?

– Что душа моя становится похожей на мотылька, летящего на огонь под действием какой-то неведомой силы.

Меня точно так же влечет к тебе. Но это еще не любовь, а только желание любить. Если душа моя запылает, охваченная огнем, тогда я смогу сказать: пришла настоящая любовь.

– Скорее бы это случилось.

– Значит, тебе нисколько не жаль меня. Тебе и дела нет до моей души.

– Но я уже ранен, я умираю от любви.

– Вы, поэты, любите все преувеличивать, приукрашать, Слушая тебя, я не знаю, что и думать. «Может быть, все это фразы? – спрашиваю я себя. – Что это: риторические фигуры или истинное чувство?»

– Неужели ты сомневаешься в искренности и правдивости моих слов?

– Пойми меня правильно. Я не сомневаюсь в них. Я не хочу обидеть тебя ни сомнением, ни словом, потому что верю в твою искренность. Но, может быть, ты сам обманываешься? Может быть, твоя пылкость внушена обстановкой: благоухающий сад, новизна первого свидания, чарующая тишина ночи. Представь себе вместо меня другую женщину, тоже молодую и тоже красивую – ты же сам говоришь, что я красивая, – и скажи, разве ты не воспылал бы к ней любовью? Разве ты не стал бы с той же искренностью называть ее своим раем и адом, спасением и гибелью, и всем прочим, что ты мне тут наговорил?

– Нет, не стал бы, ибо только ты соединяешь все это в себе одной.

– Ну хорошо, я готова тебе поверить. Но пока еще не верю. Я не хочу оказаться легковерной простушкой, не хочу, чтобы меня поразило тщеславие. Быть любимой так лестно, а твоя любовь, как ты сам говоришь, так сильна, что я боюсь в нее поверить. Надеюсь, ты простишь мою скромность. Прощай. До завтра.

– Почему так скоро? Едва успела прийти и уже покидаешь меня!

– Я очень беспокоюсь. Боюсь, что отец хватится меня, и вздрагиваю при каждом шорохе, боюсь даже шелеста листьев. Ступай и ты.

– Завтра в это же время?

Констансия колебалась какое-то мгновение, потом сказала:

– Я приду завтра.

– Но завтра ты не уйдешь так скоро?

– Если ты будешь благоразумен и я буду уверена, что ты по-прежнему меня любишь.

– А ты будешь меня любить?

– Я сказала, что хотела бы любить тебя. Ты знаешь, что для женщины любовь – это так страшно. Мне хочется любить, но я в страхе отшатываюсь от любви, как будто вижу перед собой пропасть, черную и таинственную. Хочу любить тебя, и боюсь. Прощай. Оставь меня одну. Пожелай мне спокойной ночи. Если я не засну, то утром буду бледная, с кругами под глазами, папа начнет расспросы, и бог знает, что он подумает. Он такой подозрительный, Ступай, Фаустино.