Словарь Ламприера

— А что здесь, собственно, происходит? — внезапно прерывает он кокетливое лепетание и тут же ощущает страх при мысли, что он напрасно разрушил чары, что каким-то иносказательным образом она только что дала ему все объяснения и что если сейчас она расскажет то же самое прозаичным, будничным голосом, то он сам поймет, что совсем не надо было спрашивать. Лучше было бы подождать, пока все не будет рассказано этим чарующим голосом в надлежащее время, и может быть, он вообще показался ей дураком? Ах нет, вовсе нет, ничего особенного, просто джентльмены приходят сюда встречаться со своими спутницами на этот вечер, только и всего. На этот вечер… А-га. А две одинокие дамы вон там, ее сестры (но им же должно быть лет за сорок каждой), они ожидают своих кавалеров, а она сама просто… направляет к ним подходящих джентльменов, понимаете?

Он понимает. Он ждет пугающего предложения, но ничего не следует. Теперь ее хромота окончательно прошла, они как-то даже не заметили этого. Изящным движением она освобождается от поддерживающей ее руки, осведомляясь, откуда он родом и чем занимается. Она уже составила о нем свое мнение. Ее азартный завоеватель, смелый и ловкий охотник, все отрицает и внезапно, словно это в порядке вещей, становится мишенью лукавых подшучиваний, в которые вкраплены точно отмеренные издевки по поводу молокососов, маменькиных сынков, деревенских увальней и так далее.

— Держу пари на полгинеи, что вы носите с собой золотой медальон с портретом вашей матушки в напоминание о том, что вы не должны разговаривать с такими особами, как я, — бросает она ему, заливаясь веселым смехом. Он краснеет под этим прямым намеком, стараясь не думать о том, что на самом деле можно получить здесь за эти полгинеи.

— Но мой медальон всего лишь медный, — отшутился он с вымученной улыбкой. Розали, сияя улыбкой, продолжает лепетать про то, «как же можно стесняться собственной матери?», затем спрашивает: «Всего лишь медный?», и он подтверждает. Тогда она доверительно шепчет ему, что тоже носит с собой медальон и не хочет ли он на него взглянуть? Конечно, он хочет, и она выуживает его из своего кармана, прячет в ладонях, принимает застенчивый" вид и манит его наклониться поближе, ей не хочется, чтобы другие увидели, лукавое хихиканье, уголки ее рта, приподнятые смехом… она раскрывает ладони, и вот он, пожалуйста.

Вот он, и кровь застывает в жилах удачливого охотника, лицо его сереет. Плоть его обращается в камень. На миниатюре, которую она подносит к его глазам, изображена его собственная мать. Но хихиканье превращается в раскатистый смех, опытные ручки не могут больше сдерживать своего веселья, и она с силой вкладывает портрет в его ладонь и сжимает его пальцы поверх него, и только тут догадка начинает брезжить в его голове, эти деловитые маленькие ручки, снующие вокруг его карманов… Возмутительно! Как она могла, как она посмела! Затем он снова задумывается и видит, что она улыбается ему, наслаждаясь своей кисло-сладкой шуткой.

— Мне надо работать… — сказала она и, предоставив ему самому оправдывать ее, удалилась. Ламприер все еще был вне себя от ужаса при мысли о том, как ловко она обработала его. Лишь позже он подумает о том, с какими чувствами она наблюдала за его столь очевидным испугом. Она попрощалась с ним, она вернула ему нечто, чем он очень дорожил, рискуя вызвать его ярость…

— Розали! — Она повернулась, и теперь он сам не знал, что собирается сказать.

— Мое имя… — Это было нелепо, но она ждала, что он скажет. — Меня зовут Джон.

— Конечно же, — бросила она и подошла к двум женщинам в голубом, которые терпеливо ждали окончания их разговора.

— Ну как? Что-нибудь удалось, Роз? — нетерпеливо спрашивали они, когда та приблизилась.

— Ни гроша. — Розали грустно улыбнулась. — У него не было даже кошелька.

— Так не пойдет, Роз, — сказала одна из них. — И ты, и мы. Мы же умрем с голода, если ты не… — Ее голос бессильно замолк. Голос второй женщины звучал тверже:

— Надо поработать, Роз. Это же так просто.

— Просто? — Розали оглянулась. — Это непростая работа, — сказала она.

Ламприер поцеловал портрет, возблагодарив свою мать за то, что она не починила в свое время другой карман его плаща. Он тайком похлопал по краю полы, и раздавшийся звон подтвердил, что кошелек и провалившееся туда же кольцо в безопасности. Распутница, сердито подумал он про себя. Но чувствовал он другое. Он уже осознал, что именно случайное сходство привлекло его к ней и вызвало в нем такую легковерную беззаботность. Однако не только это занимало его мысли, когда он снова двинулся в сторону дома. Он вспомнил, как когда-то, очень давно, он испытывал ощущение, подобное тому, что томило его сейчас. Его отец и еще один человек, скорее всего это был Джейк, сидели друг против друга за столом в кухне дома в Розельской бухте. Но место и люди были не важны, они были словно подернуты туманом, появлялись в памяти и вновь исчезали из нее. Внимание же его было сосредоточено на фигурках, стоявших между ними, которые они по очереди поднимали и переставляли через регулярные промежутки времени, проделывая все это в обстановке крайней сосредоточенности, которая исходила не столько от двух мужчин, сколько от доски, расчерченные клетки которой удерживали все фигуры на месте. Это были шахматы, конечно, и он уже почти забыл, что было время, когда он не был знаком с этой игрой. Он следил за ними, как ему сейчас казалось, часами, стараясь проникнуть в эту тайну, но каждый раз, когда ему чудилось, что он понял ее смысл, какая-нибудь неожиданная вариация разрушала все его догадки и грубая ткань его рассуждений разваливалась на глазах. Самой большой загадкой была рокировка.

Позже он узнал все правила, и для него стало немыслимым, чтобы они были какими-нибудь иными. Он начал ценить жесткую красоту этих правил. И тогда он понял оброненное как-то его отцом замечание, что настоящим шахматистом может стать только человек, не обладающий собственной волей. Это высказывание раздражало его; он регулярно выигрывал у своего отца все партии в шахматы. Теперь он снова ощутил то первоначальное смутное беспокойство, неясное понимание того, что перед ним велась игра по абсолютно точно определенным правилам и что он не знает даже основного ее смысла. А вот Розали, если это, конечно, было ее настоящее имя, играла, одержала победу и возвратила свой выигрыш. Часть его существа восставала против такого унижения, но другая часть хотела, чтобы эта девушка или кто-нибудь похожий на нее обучили его другим играм подобного рода, другим ритуалам, помогли разрешить другие загадки.

Например, такие загадки, как Септимус. Скьюер был ему понятен — по крайней мере настолько, насколько ему этого хотелось. Пеппард был ему не только понятен, но и симпатичен. А вот Септимус… Не то чтобы у него был слишком скрытный вид. Наоборот, слишком многое было на виду. И зачем ему нужно было соглашение? Соглашение! Нет… она не сумела бы! Его рука полезла за пазуху, так и есть, она не сумела, вот он… Но все-таки дело тут было не в самом документе.

И, говоря по правде, о том, в чем же было дело, он не имел ни малейшего представления. Размышления о том, почему его так заинтересовал Септимус, никуда не приведут и не помогут ответить на вопросы, которые поставил Пеппард. (Почему его так волнуют намеки Септимуса на прошлое Пеппарда?) Придется ждать до субботы. По крайней мере до субботы.

Так он и шел, спешащая точка в суетящемся муравейнике, то и дело попадаясь на глаза другим людям и снова исчезая. И только от взгляда молчаливых, настороженных зданий он укрыться не мог. Они ожидали его появления на сцене, сомкнувши плечом к плечу балконы и громоздящиеся друг на друга этажи, каждый из которых был высокомернее предыдущего, а самые верхние лишь холодно взирали на мозаику толкущихся внизу голов, не давая себе труда различать их. У гудящей улицы свои заботы, у ее обитателей — свои желания, отсюда, с высоты, все кажется таким незначительным. Возможно, накал уличных страстей, поднимаясь наверх, застревает где-то между этажами. Но сверху видно, что все это роение внизу может однажды стать движением в одном направлении, а беспрерывно изменяющийся узор — преобразиться в монолитное тело толпы. Здания видят, как прохожие сбиваются с намеченных маршрутов и возвращаются на круги своя. Они чувствуют дрожь в позвоночнике от холодной воды, запах уксуса, тысячи прочих отклонений от прямого пути. От прямого пути на ту дорогу, в конце которой ждет урок их древнего родича, зиккурата: на восьмом, самом верхнем его ярусе нет никаких образов — никого и ничего, кроме тебя да собственных твоих сомнений, пляшущих под дудку твоей самоуверенности.