Граница за Берлином

— Эх, если б я был молод, если б у меня не было семьи, — я знал бы тогда, что делать!

— Что же бы вы тогда сделали?

— Бежал бы! Вот прямо сейчас, плюнул бы на все и бежал бы… — Он взглянул на машину, вскочил на ноги и застыл в этой позе. — А ведь это, кажется, за мной посол катит.

От деревни слышался глухой треск мотоцикла, рокочущего в густом, нагретом воздухе. Чарльз Верн торопливо подал мне руку и проворно юркнул между проволокой на ту сторону.

Обед был прерван телефонным звонком. В трубке звучал голос старшего лейтенанта Блашенко:

— Кто слушает? Грошев! Вот тебя-то мне и надо. Куда ты там запропал?.. Сорок минут на все размышления и к половине третьего, чтобы был у нас, иначе мой отъезд состоится без тебя.

— А позднее можно? Часам к пяти?

— Ну, ты, брат, смешишь: в четыре двадцать пять поезд уходит.

— Очень жаль, но на четыре часа назначена встреча с англичанами.

— Черт бы вас там побрал с вашими англичанами. Я же никого не приглашал, кроме Мартова, Коробова и тебя!

— Сам не приеду, а пильщика пришлю с Фроловым.

— Тьфу! — выругался Блашенко. — На кой мне черт пильщики, я же не нанимаю рабочих!

— Да не вам, а вашему Тольке! Игрушка такая.

— А-а-а, — протянул Блашенко, — тогда до свидания. — Он что-то еще проворчал и положил трубку.

Собрав скромную посылку, я отправил ее с Фроловым, а сам снова оседлал старый мотоцикл Редера и поехал к Чалову.

Асфальт, размякший от жары, шелестя уносился под колеса машины. Теплый встречный ветер ласково гладил лицо. С поля веяло запахом клевера и спеющей ржи. Я смотрел на дорогу, но виделись мне уральские и сибирские пейзажи. Отъезд Блашенко возбуждал все новые и новые мысли, о доме. Почему-то особенно затосковало сердце по березам.

Стоят эти белоствольные красавицы с зелеными кудрями, ласково шумят вершинами под вольным ветром, и тому, кто видит их каждый день, наверное, и в голову не приходит, что так можно тосковать по ним.

Как величественно стоят они на крутых берегах уральских рек и, склонившись над обрывом, смотрят в спокойную гладь реки, отражаясь в ней белыми стволами. Вечерами выходят на берег парни и девушки. Здесь и волейбол, и танцы, и песни. Хоть бы на вечер, на один час очутиться там…

Думались думы, мелькали перед глазами родные картины, а мотоцикл, между тем, катился и катился по пустынной дороге. Вдруг из воображаемой реки всплыл настоящий шлагбаум, полосатая стрела которого была полуопущена. Пришлось прижаться к баку, чтобы не задеть головой за стрелу.

…С капитаном Чаловым мы встретились на заставе. От него я узнал, что жители этой деревни решили поступить со своими посевами точно так же, как и в Блюменберге, иного выхода не было.

На линию отправились вместе. Ни мне, ни ему не приходилось участвовать в подобных переговорах, поэтому мы не имели представления о том, как и с чего начнется предстоящий разговор. Поехали на новом мотоцикле Чалова. Ехали молча, занятые своими мыслями. Вдруг Чалов хлопнул меня по коленке.

— Куда же нас несет?

— Как, куда? Разве мы не по той дороге едем?

— Дорога как раз та, да как же мы разговаривать-то будем? Мы не знаем английского, а они — русского. Вот наговоримся!

— Не волнуйтесь, товарищ капитан, — успокоил я его, надеясь на Чарльза Верна, — у них там есть человек, который хорошо говорит по-немецки. Вот с ним мы и будем говорить.

Чалов успокоился и до самой линии не произнес больше ни слова.

Мотоцикл решили оставить в тени одинокого дерева, стоявшего метров за двести от линии. С той стороны быстро шла открытая военная машина. Мы были метров за пятьдесят от линии, когда английская машина остановилась у самой проволоки. Из машины выпрыгнул человек в помятом берете и таких же помятых брюках. Суетливо забежав на другую сторону, он услужливо открыл дверцу для своего начальника. Тот неловко выволок запутавшуюся ногу и, поднявшись во весь рост, остановился в ожидании.

Офицер был непомерно высок и тощ. Узкое бледное лицо, надменно подтянутые губы и большие черные очки в роговой оправе — вот что бросалось в глаза. Фуражка с огромным верхом и большим козырьком, бросая тень на лицо, придавала ему особую мрачность. Вряд ли можно представить фигуру, более похожую на кобру, чем эта.

Мундир и брюки на нем были тщательно разглажены. Кокарда блестела, козырек блестел, пуговицы блестели, коричневые полуботинки блестели — все было ярко, гладко и холодно.

Подойдя, мы приветствовали ожидавшего офицера, но он лишь до половины поднял правую руку, на которой неизвестно зачем болтался стек. Этот жест мало походил на военное приветствие. Из-за спины майора выскочил тот же молодой человек, оказавшийся переводчиком, и предложил свои услуги. Капитан Чалов, недовольный встречей, спросил у переводчика:

— В вашей армии разве отменены приветствия?

— Вы имеете честь говорить с командиром батареи английской армии майором Ра, — выпалил переводчик, сделав вид, что не расслышал вопроса Чалова.

— Очень приятно, — усмехнулся Чалов. — А вы имеете честь говорить с двумя офицерами Советской Армии.

Майор не спросил перевода этих слов. Он высоко задрал тонкий горбатый нос, выпятив кадык на худой шее, хлопнул себя стеком и что-то сказал переводчику рокочущим голосом.

— Господин майор говорит, что у него нет времени на долгие разговоры, и он предлагает открыть линию завтра же.

— Это нельзя сделать, — возразил Чалов, — надо дать возможность немцам с той и другой стороны договориться между собой. Готовы ли они к открытию линии?

Выслушав перевод, майор недовольно поморщился и, не глядя на нас, что-то сердито сказал переводчику.

— Господин майор просит передать, что его не интересует мнение немцев.

— Это и без объяснения понятно… А вот как он будет рассчитываться за погубленные посевы вдоль линии, спросите-ка его.

Чалов уже терял спокойствие, с которым он начал разговор, а переводчик взял на себя смелость ответить самостоятельно.

— Господин майор лишь выполняет приказ своего командования…

— А что, посевы он истребляет тоже по приказу «своего командования»?! — Чалов уже не скрывал своего негодования.

Майор, заметив, что переговоры пошли без него, ударил себя стеком и так прикрикнул на солдата, что у того сразу пропала охота высказывать свои мысли. Он лишь тихо перевел слова майора:

— Извините, но господин майор говорит, что вы оба молоды и не можете хорошо знать немцев…

— Это мы не можем знать немцев?!! — вскипел Чалов. Полное лицо его покраснело, глаза загорелись, пальцы сжались в кулаки; он шагнул к проволоке.

— Спокойствие! — шепнул я Чалову, а переводчику сказал: — Мы тоже выполняем приказ командования, поэтому предлагаем завтра дать возможность встретиться всем трем бургомистрам, послезавтра, в субботу, окончательно решить вопрос о земле и посевах и обменяться образцами пропусков, а в воскресенье, ровно в двенадцать часов дня открыть линию сразу в обоих пунктах.

Слушая перевод, майор выдернул из грудного кармана две бумажки и сунул их солдату, что-то говоря и хлопая себя стеком. Я взял бумажки, просунутые между проволоками переводчиком. Это были образцы пропусков, написанные на трех языках: английском, русском и немецком. Внизу была подпись: «Командир 208-й противотанковой батареи майор Ра».

— Хорошо. Мы вам вышлем образцы пропусков, как я уже сказал, в субботу.

— Господин майор спрашивает, какое ваше мнение насчет места сбора бургомистров. Желательно, чтобы они собрались у нас, в Либедорфе. Он не будет с ними долго… нянчиться…

Чувствовалось, что солдат пытается смягчить грубости в речи майора, но это не всегда удается.

— Пусть бургомистры соберутся у нас, в Вайсберге, в девять часов, — уже спокойно сказал Чалов. — А господину майору полезно подумать о том, как возместить убытки за истребленные посевы.

Солдат долго переводил слова Чалова, майор помрачнел еще более. Он пристально поглядел с высоты своего роста на Чалова, потом — на меня, кивнул головой и, повернувшись, пошел к машине, что-то коротко бросив переводчику.