Граница за Берлином

Граница за Берлином

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Жаркий майский день клонился к вечеру, когда мы въехали в город. Здесь располагалась воинская часть, в которой мне предстояло продолжить службу.

Черепичные кровли и мощенные булыжником улицы, характерные для Германии, быстро наплывали на тачанку и квартал за кварталом оставались позади. В предвечерней пустоте, улиц гулко и дружно цокали четыре пары копыт. Ездовый молча перебирал вожжи и изредка понукал утомленных лошадей, пробежавших более сорока километров. Впереди конец улицы. Снова асфальт, снова обсаженная деревьями дорога на выезд.

— Куда же ты меня везешь? — спросил я солдата. — Весь город проехали…

— Да мы уже дома, — ответил он. — Вон и казармы.

Ездовый поправил съехавшую на затылок пилотку и, лихо гикнув, погнал лошадей рысью. Слева, недалеко от дороги, показался городок, отделенный от окраины широкой полосой садов.

Проехав еще с полсотни метров вдоль сада, Мы круто свернули к военному городку. Впереди показалась въездная арка, а по обе стороны от нее и в глубине — серые громады угрюмых четырехэтажных зданий.

Часовой у арки остановил нас и потребовал документы.

Вскоре к нам подошел капитан.

— В чем дело, товарищ лейтенант? — спросил он и добавил: — Дежурный по полку к вашим услугам.

Я доложил, откуда прибыл, и предъявил документы. Пока капитан знакомился с бумагами, я рассматривал его.

Весь он был вычищен и выглажен; новенький ремень и портупея поскрипывали при каждом движении; пуговицы, ордена, медали, пряжки ярко выделялись на гимнастерке. Черные брови на смуглом худощавом лице тоже выглядели приглаженными, а взгляд карих глаз казался несколько презрительным.

— Комм мит, — сказал капитан, улыбнувшись и забавно дернув своим подвижным носом.

Он повел меня в полковую офицерскую столовую, усадил за стол и сказал, что я могу спокойно ужинать, он пришлет связного, который уведет меня на ночлег.

— Ауфвидерзейн! Иду служить. Гуляйте! — капитан как бы нечаянно сдвинул фуражку на затылок и направился к выходу, сверкая начищенными сапогами; голенища их были сдвинуты вниз и плотно прилегали к икрам.

«Щеголь», — подумалось мне. Такие щеголи после войны встречались нередко, но это были либо молодежь — выпускники военных училищ, либо закоренелые штабники. В легкости и подчеркнутой аккуратности этого строевого капитана чувствовалось что-то наигранное.

Не успел я поужинать, как явился связной.

В комнате, куда мы пришли, оказались мои вещи, сваленные в углу. Связной объяснил, что здесь живет Горобский, — капитан, который меня встретил, — что я могу отдыхать на его койке и, пожелав спокойной ночи, ушел.

Койка, стол, три стула, простенький шкаф — все это привычно для глаза военного человека, давно покинувшего гражданский уют. Но большое зеркало в углу, дорогая скатерть с кистями почти до самого пола, шляпа и макинтош на вешалке — вещи, которые не часто встречались в офицерском быту.

Я завалился в роскошную постель и вскоре уснул.

— Гут морген! — услышал я над самым ухом и испуганно вскочил с постели. Около койки — капитан Горобский, в вытянутых руках у него — полотенце. Он приветливо улыбается и не устает повторять:

— Гут морген, камерад! Гут морген, камерад!

Мне становится неловко, а капитан, ничего не замечая, продолжает:

— Вы что же, милейший, проспали подъем, проспали зарядку?.. Этак и завтрак немудрено проспать. Или у вас в полку просыпались, кто когда вздумает?

— С дороги, — отвечал я, нехотя вылезая из мягкой постели. — А на такой перине действительно можно проспать. Давно не приходилось так нежиться.

— Шучу, шучу, — продолжал он. — Я уже доложил командиру полка о вашем прибытии, и он обещал принять вас сразу же после завтрака.

Почти весь день пришлось представляться начальству, знакомиться с сослуживцами, всем говорить, что я Грошев, что служил в таком-то полку, участвовал в боях там-то…

После обеда командир роты, старший лейтенант Блашенко, представил меня взводу. Когда командир спросил, будут ли вопросы, правофланговый, сухощавый и угловатый ефрейтор, вполне серьезно спросил:

— А он — строгий?

Послышались смешки, а Блашенко вспылил:

— Что за шутки в строю, Таранчик! — и потом сухо добавил: — Послужите — узнаете.

На этом и кончилось первое знакомство.

Блашенко показался мне человеком суровым и неприветливым. Продолговатое лицо, нос клювом, небольшие колючие глаза под широкими бровями и чуть сутулые плечи придавали ему вид таежного охотника.

В ротной канцелярии я спросил у него, что за человек ефрейтор Таранчик.

— Прикидывается чудаком, — подумав, ответил Блашенко, — а вообще-то парень занозистый. Вредного ничего не делает, но другой раз так уколет, что больно становится.

Больше я не задавал вопросов.

Перед вечером появилась возможность вселиться в назначенную комнату. Вместе со связным мы отправились к Горобскому. Тот укладывал вещи в чемодан. В комнате царил беспорядок. На полу валялись альбомы, конверты и какие-то коробки.

— Ах, это вы, милейший! — воскликнул он. — Проходите вот сюда… В комнате, как видите, безобразие, но это уже не имеет значения… Душа поет, а ноги пляшут. — И он притопнул ногой.

— Стало быть, есть причина.

— Э-э, да вы, я вижу, сухарь: не можете даже порадоваться с человеком, который едет домой, в Россию. В  Р о с с и ю! Одно слово что значит — он шагнул ко мне и начал трясти за плечо, словно желал разбудить. — Нет, я вижу, вы — просто обрубок. Да вы представьте: пройти чуть не всю войну, да еще в разведке, пережить весь этот ад и… остаться живым. Живым остаться! И вот судьба в лице полкового писаря заготовила уже мне билет в Россию, в отпуск.

Не стыдно было и позавидовать такому счастливцу Ведь отпуска разрешали немногим и в первую очередь «старым», заслуженным фронтовикам. Полк же, в котором я служил раньше, расформирован, а на новом месте в графике отпусков я окажусь, очевидно, на последнем месте.

Поблагодарив капитана за приют, я направился к выходу.

— Приходите проводить! — крикнул вслед Горобский.

На новом месте в окружении малознакомых людей чувствуешь себя всегда несколько стесненно. Вот передо мной стоит взвод. В строю — молодые, внешне почти одинаковые люди. Каковы они?

Чумаков, помощник командира взвода, человек не по годам серьезный. Подчиненные его уважают и выполняют приказания точно, в срок, со старанием. Чумаков отпускает взвод, чтобы солдаты взяли оружие и приготовились к тактическим занятиям. Сам же, не сходя с места, следит за выполнением приказания. Стройный, высокий, безупречной выправки, он действительно может служить примером для любого солдата.

У стеллажа, где стоят пулеметы, командир первого отделения Жизенский приказывает:

— Таранчик, бери станок!

— Не возьму, — отвечает Таранчик.

Чумаков сдвигает брови, раздвоенный подбородок чуть-чуть подается вперед, но он не вмешивается в разговор.

— Почему не возьмешь? — запальчиво опрашивает Жизенский.

— Первому номеру положено тело, а не станок.

— Но ведь вы всегда носили станок.

— Всегда носил не по уставу, а сегодня по уставу. Пусть его второй номер несет. Бери, бери, Соловушка, не стесняйся, — говорит Таранчик и кладет себе на плечо отнятое от станка тело пулемета.

— Давайте мне, — со вздохом говорит маленький, кругленький Соловьев. Жизенский помогает ему взвалить на плечи двухпудовый станок «Максима», и они становятся в строй.

Таранчик прав: действительно, по уставу первый номер должен нести тело пулемета, а второй — станок. Но ведь носил он станок до сих пор? Косые взгляды Таранчика в мою сторону дают основание думать, что прибытие нового командира имеет какое-то отношение к его действиям…