Страница 27 из 30
28. УЧЕНИК ДЖАМБУЛА
Среди писателей Москвы сутулых сидел свободно, как в степи сидят, сын Казахстана, ученик Джамбула, плечистый, пламенный, широкоскулый, коричневый от солнца азиат. Глядеть нам на него — не наглядеться. Так только может мужество на детство — глаза в глаза — с надеждою глядеть. А он смотрел с любовью, виновато — так смотрит мальчик на старшо́го брата, успевшего в разлуке поседеть. Как не запеть? И в маленькой гостиной, среди цветов и мебели старинной, запела тонким голоском струна. И, вторя ей, звучит запев акына, как строки думы, как напев былины, как медленно шумящая волна. И вдруг томленье переходит в бурю. Певец сидит, косые очи щуря, рукою темною по струнам бьет. Что может быть на свете вдохновенней, чем возрожденного народа гений, освобожденной музыки полет? Струна замолкла, и строка уснула, сидит устало ученик Джамбула, свой инструмент к колену прислоня. Лишь крупный рот от радости смеется лишь сердце переполненное бьется, и лишь глаза исполнены огня. 193829. ЛИРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ
Валентиной Климовичи дочку назвали. Это имя мне дорого — символ любви. Валентина Аркадьевна. Валенька. Валя. Как поют, как сияют твои соловьи! Три весны прошумели над нами, как птицы, три зимы намели-накрутили снегов. Не забыта она и не может забыться: всё мне видится, помнится, слышится, снится, всё зовет, всё ведет, всё тоскует — любовь. Если б эту тоску я отдал океану — он бы волны катал, глубиною гудел, он стонал бы и мучился как окаянный, а к утру, что усталый старик, поседел. Если б с лесом, шумящим в полдневном веселье, я бы смог поделиться печалью своей — корни б сжались, как пальцы, стволы заскрипели и осыпались черные листья с ветвей. Если б звонкую силу, что даже поныне мне любовь вдохновенно и щедро дает, я занес бы в бесплодную сушу пустыни или вынес на мертвенный царственный лед — расцвели бы деревья, светясь на просторе, и во имя моей, Валентина, любви рокотало бы теплое синее море, пели в рощах вечерних одни соловьи. Как ты можешь теперь оставаться спокойной, между делом смеяться, притворно зевать и в ответ на мучительный выкрик, достойно опуская большие ресницы, скучать? Как ты можешь казаться чужой, равнодушной? Неужели забавою было твоей всё, что жгло мое сердце, коверкало душу, всё, что стало счастливою мукой моей? Как-никак — а тебя развенчать не посмею. Что ни что — а тебя позабыть не смогу. Я себя не жалел, а тебя пожалею. Я себя не сберег, а тебя сберегу. 193830. ДАВНЫМ-ДАВНО
Давным-давно, еще до появленья, я знал тебя, любил тебя и ждал. Я выдумал тебя, мое стремленье, моя печаль, мой верный идеал. И ты пришла, заслышав ожиданье, узнав, что я заранее влюблен, как детские идут воспоминанья из глубины покинутых времен. Уверясь в том, что это образ мой, что создан он мучительной тоскою, я любовался вовсе не тобою, а вымысла бездушною игрой. Благодарю за смелое ученье, за весь твой смысл, за всё — за то, что ты была не только рабским воплощеньем, не только точной копией мечты: исполнена таких духовных сил, так далека от всякого притворства, как наглый блеск созвездий бутафорских далек от жизни истинных светил; настолько чистой и такой сердечной, что я теперь стою перед тобой, навеки покоренный человечной, стремительной и нежной красотой. Пускай меня мечтатель не осудит: я радуюсь сегодня за двоих тому, что жизнь всегда была и будет намного выше вымыслов моих. 1938 (?)31. «Я сам люблю дорожную тревогу…»
Я сам люблю дорожную тревогу — Звонки, свисток и предотъездный гам. Я сам влюблен в железную дорогу — В движение вагона по путям. Я сам люблю состав почтовый, дальний, Вокзальный свет, молчание друзей, Прощальный взгляд и поцелуй прощальный, Прощальный вечер юности моей… Но поезд тронулся. Неумолимо Чудесное вращение колес. Уже в пути, уже застлало дымом Сиянье милых материнских слез. И я иду к товарищам вагонным Включиться в их нестройный хоровод, Глядеть в окно, зевать, но неуклонно, Неутомимо двигаться вперед. <1939>